В другой раз Федя забрался в Лоск — так назывался густой кустарник за оврагом, простиравшийся до самого Брыкова. Это было уже на исходе лета, в сухой и ясный, но прохладный и ветреный день, когда особенно остро чувствуется, что пришел конец благословенной деревенской жизни и скоро нужно переезжать в город. В Лоске у Феди было важное дело — выломать ореховый хлыст, чтобы стегать им лягушек: хлысты из орешника хоть и не прочны, но куда красивее березовых. Однако, погруженный в невеселые мысли о предстоящем отъезде, он об этом деле позабыл и, лишь зайдя далеко в чащу, вспомнил и стал внимательно оглядывать кусты. Сделав выбор, принялся за работу. И вот уже тонкий, упругий, прямой как стрела хлыстик у него в руках; таким хлыстиком хорошо гонять маленьких, проворных желто-зеленых ящериц и раздвигать прелые, слежавшиеся листья в поисках жучков и букашек (самых нарядных Федя ловил и пускал в специальную коробочку, составлявшую предмет его гордости и тайной зависти Миши).

Ему захотелось набрать грибов, и он направился к березняку, где их всегда было много.

Выбравшись из чащи и приближаясь к березняку, он услышал, как недалеко, шагах в тридцати, на поляне, пашет мужик. Изредка до него долетал окрик мужика: «Но-но!» — чувствовалось, что он пахал круто в гору и лошадь шла трудно. Но Федя даже не полюбопытствовал, кто бы это мог быть (хотя он в то время уже знал в лицо почти всех деревенских мужиков): его ни на миг не покидала грустная мысль о необходимости вскоре расстаться с полюбившейся его сердцу деревенской жизнью и вернуться в город. Глубоко задумавшись, он вошел в березняк, и тут вдруг ему послышался шорох и показалось, что рядом пробежало что-то серое. И почти тотчас же он ясно и отчетливо расслышал раздававшийся среди глубокой тишины крик: «Волк бежит!..»

Это с ним уже случалось. Под впечатлением рассказов о беглом мужике Карпе, разбойничавшем с кистенем в окрестных лесах, он однажды явственно услышал отчаянный крик: «Карп идет! Карп идет! Прячьтесь!» Но тогда он был не один, а с Аленой Фроловной, и по ее спокойному виду тотчас понял, что крик ему померещился: теперь же он был вне себя от испуга. Крича в голос, бросился он в сторону и выбежал на поляну, прямо на пашущего мужика. Это был Марей — плотный, рослый крестьянин лет пятидесяти, с сильной проседью и темно-русой бородой.

— Волк бежит, — проговорил Федя, задыхаясь, и крепко ухватился за рукав Марея.

Тот остановил кобыленку и пристально поглядел на Федю.

— Какой волк? Да что ты, малец?

— Сейчас кто-то закричал: «Волк идет»…

— Закричал? Да что ты! Я ничего не слышал! Померещилось, вишь: какой тут волк?

Но Федя весь трясся и еще крепче уцепился за зипун Марея.

— Ишь ведь, испугался, ай-ай! — проговорил Марей, с беспокойством глядя на побледневшего Федю. — Полно, родный! Ишь малец, ай!

Он протянул руку и погладил Федю по щеке:

— Ну полно же, ну, Христос с тобой, окстись!

Но Федя не крестился; углы его губ вздрагивали. Видимо, это особенно поразило Марея, — с беспокойною улыбкой, явно боясь и тревожась за барчонка, он тихонько протянул свою грубую, с черными ногтями, запачканную в землю руку и дотронулся до его лица.

— Ишь ведь, — проговорил он снова, улыбаясь какою-то материнскою и длинною улыбкой. — Господи, да что это!

Только сейчас Федя понял, что волка нет, и сразу успокоился. Но после пережитого волнения его потянуло домой, к матери. И в то же время сердце его переполняла благодарность к Марею: он глубоко чувствовал тонкую, почти женскую нежность этого простого, едва знакомого мужика.

— Ну, я пойду, — сказал он, вопросительно и робко глядя на Марея.

— Ну и ступай, а я те вслед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! — прибавил Марей, все так же нежно, матерински улыбаясь. — Ну, Христос с тобой, ступай, — и он перекрестил его и сам перекрестился.

Федя пошел, оглядываясь почти каждые десять шагов: он все еще слегка побаивался волка. Марей по-прежнему стоял со своей кобыленкой и смотрел вслед, каждый раз кивая головой, когда Федя оглядывался. И в этом взгляде мальчик чувствовал надежную и верную защиту.

Лишь поднявшись на косогор оврага и дойдя до первой риги, он немного ободрился. Тут бросилась к нему дворовая собака Волчок; с нею он почувствовал себя совсем героем и в последний раз обернулся к Марею. Лицо крестьянина уже нельзя было разглядеть, но нетрудно было угадать, что он все так же ласково улыбается и кивает головой. Федя махнул ему рукой, тот махнул в ответ и тронул кобыленку.

— Но-но! — послышался отдаленный окрик, и кобыленка потянула соху…

Однажды зимой вся семья собралась за круглым столом в гостиной; маменька разливала чай, а папенька, отложив в сторону скорбные листы, расспрашивал сыновей о балаганах под Новинским, куда они ходили накануне. Особенно допекал он вопросами Андрюшу, впервые отпущенного из дому без родителей. Растерянный от обилия впечатлений, мальчик отвечал сбивчиво и невпопад, а отец сердился, что сын растет бестолковым, не умеет произнести и двух связных фраз. Федя и Миша тихонько переговаривались, а Варенька важно разрезала пирог.

Вдруг дверь без стука отворилась, и на пороге показался оставленный на зиму в Даровом Григорий Савельев. Обычно он был одет в крепкий немецкий сюртук и сапоги, но сейчас на нем был старый, потрепанный зипунишко; рваные лапти с вылезающими из них грязными холщовыми обмотками свидетельствовали, что он пришел из деревни пешком и в силу особенной, крайней необходимости.

Едва переступив порог, Григорий обвел сидящих за столом каким-то странным, удивленным и вместе растерянным взглядом и словно застыл, не произнося ни слова. Все молча смотрели на него, и только сидевшая на коленях у матери четырехлетняя Верочка громко вскрикнула.