Шрифт:
Почему-то мысли его вновь возвращаются к гравюре о пожаре. Он вспоминает, как ткнул пальцем в молодцеватую фигуру на дрожках и спросил маменьку:
— Это кто?
— Шульгин, бывший московский полицмейстер, — ответила та без запинки.
— А почему бывший?
— Да потому что теперь у нас другой полицмейстер.
— А почему другой?
— Этого я и сама толком не знаю, — простодушно сказала маменька. — Говорят, будто он в чем-то провинился…
— Провинился не тогда, — неожиданно вмешался в разговор продавец, — когда был московским полицмейстером, а потом, в Петербурге.
И, глядя в милое, доброе лицо матери, добавил:
— По слухам, четырнадцатого декабря находился на Петровской площади, в толпе мятежников…
— Да что вы! — всплеснула руками маменька.
Видно, и она и продавец совсем позабыли о Феде. А он, как будто догадываясь об этом, жадно слушал.
— Жандармы в его дом приезжали, но царь снизошел, — продолжал продавец. — Однако же от службы отстранил. Дома и имущество пошли с молотка за долги. Теперь бродит у нас здесь по лавкам Гостиного двора с протянутой рукой…
Федя живо представил себе красавца полицмейстера с протянутой рукой и позабыл спросить у матери про 14 декабря. Но теперь, вспомнив весь этот разговор, он смутно понял, что 14 декабря, полицмейстер Шульгин и только что проскакавшие по улице жандармы как-то неуловимо связаны.
Возле маленького, одноэтажного домика дедушки «под Новинками» карета останавливается. На крыльцо выбегают слуги. Но вот в высоких дверях появляется бабушка Надежда Андреевна — маленькая, кругленькая, удивительно сдобная старушка.
— А мы вас давно поджидаем, деточки милые, — говорит она и мелкими уверенными шажками подходит к карете. Ну давайте-ка я вас расцелую!
В столовой их встречает дедушка; тотчас же все садятся за обильный праздничный обед. Мальчики знают, что после обеда дедушка пойдет с ними смотреть балаганы, и досадуют, что обед длится так нескончаемо долго.
Профессор «врачебного веществословия, фармации и врачебной словесности», двоюродный дедушка Феди и Миши Василий Михайлович Котельницкий, несмотря на свой весьма преклонный возраст, все еще читает лекции в университете. Он непременный участник всяческих торжеств и юбилеев. Зато и его не забывают: во время обеда лакей не менее десяти раз докладывает о прибывших с поздравлениями университетских служащих. Иногда дедушка встает и идет в зал, где накрыт стол для гостей, христосуется с посетителями и возвращается с чуть покрасневшим носом. Бабушка Надежда Андреевна притворно ворчит, а сама с простодушной гордостью показывает внукам гору накопившихся за праздничные дни визитных карточек.
…Федя уже давно доел сладкое и нетерпеливо ждет. Но дедушка, как назло, отрезает еще кусок душистой, рассыпчатой пасхи.
— Дедушка, — произносит Федя жалобно, — ведь мы же опоздаем…
— Не опоздаем, — спокойно отвечает дедушка и, бросив понимающий взгляд на Федю, поднимает указательный палец. — Никогда не надо, друг мой, торопиться, а особливо сокращать удовольствия, уже вкушаемые, ради гадательных и нередко призрачных…
Наконец они выходят из домика, и почти тотчас же до них доносится шум непрерывно движущейся толпы, смешанный со звуками песен, оркестров, шарманок, турецких барабанов, звонов колокольчиков и выкриками разносчиков. Из переулка они попадают на широкую, запруженную толпой улицу — это главная дорога к балаганам. На перекрестке дедушка останавливается:
— Видите? Не мудрено и потерять друг друга. А посему, если желаете, готов предоставить вам полную волю. Только уговор: как начнет смеркаться, давай сюда, к этому перекрестку. Идет?
— Ага! — радостно отзывается Федя. И как это дедушка хорошо придумал: не нужно будет постоянно оглядываться назад и ждать!
По-иному относится к дедушкиным словам Миша. Растерянно глядя на море голов впереди, он некоторое время топчется на месте, затем придвигается поближе к дедушке и говорит:
— Я с вами буду.
— Ладно, — коротко отвечает дедушка, беря его за руку и невольно устремляясь взглядом за ринувшимся в самую гущину Федей. «Ишь ты, — думает он с уважением, — а ведь младший…»
Новинские праздничные балаганы! Можно ли представить себе другое такое же захватывающее, такое же потрясающее зрелище!
Толпа — здесь и празднично одетые мастеровые, и мелкие чиновники, и торговцы, и купеческие приказчики, и пригородные крестьяне, и солдаты — вынесла его на широкую площадь, так густо усыпанную скорлупой каленых орехов, что каждый шаг сопровождается характерным хрустом. Он с удовольствием втянул приятный запах свежераспиленных досок, смешанный с запахом краски и приторно сладкой гари румянившихся на открытых жаровнях пышек. Вот и аляповатые ширмы с мелькающей над ними забавной фигурой Петрушки. Только что отзвучало музыкальное вступление, затихли раскаты от завершившего его удара медных тарелок, и поднявшийся над ширмами Петрушка весело раскланивается с публикой.
— Здорово, ребятишки, здорово, парнишки! Бонжур, славные девчушки, быстроглазые вострушки! Бонжур и вам, нарумяненные старушки, держите ушки на макушке!
— Здорово! — неслось из толпы.
— Бонжур! — крикнул Федя что есть мочи.
Едва началось представление, он застыл словно зачарованный, даром что был давно знаком с превратностями судьбы Петрушки — из года в год они оставались неизменными. Даровитый импровизатор-рифмач уснащая речь Петрушки веселыми шутками, и тесно сгрудившаяся толпа, а с нею вместе и Федя, отвечала ему дружным смехом.