— Я думаю, что нет, всё ещё только начинается. Я люблю тебя, Мириам.

— Марк, — ответила она, — мне не следует слушать такие признания.

— Почему? Каждый мужчина имеет право объясниться с женщиной — это никогда не считалось предосудительным.

— Да, но только честно, а в этом случае трудно говорить о честности.

Марк весь побагровел.

— Что ты хочешь сказать? Неужели ты предполагаешь, будто я?..

— Я ничего не предполагаю, центурион Марк.

— Неужели ты предполагаешь, будто я имею в виду не законный брак, а что-то иное?

— Нет, разумеется. Это было бы оскорбительно для вашей чести. Но я не могу допустить, что вы всерьёз предлагаете мне стать вашей женой.

— Именно это я и предлагаю, Мириам.

Её глаза смягчились, но она отвечала:

— Прошу вас — выкиньте эту мысль из головы; между нами — море глубокое.

— Которое называется Халев?

Она улыбнулась и покачала головой.

— Нет, это море называется иначе.

— Расскажи же мне о нём.

— Нет ничего проще. Вы римлянин, почитающий своих богов, я же христианка, поклоняющаяся своему Богу. Вот почему мы никогда не сможем соединиться.

— Почему? Я не понимаю. Если бы мы поженились, ты могла бы принять мою веру или я мог бы принять твою.

Это дело души и грядущего, а не тела и настоящего. Каждый день христианки выходят замуж за нехристиан, иногда даже обращают их в свою веру.

— Да, я знаю. Но для меня этот путь заповедан, даже если бы я и хотела его избрать.

— Почему?

— Потому что и мой зверски убитый отец, и моя мать перед смертью строго-настрого запретили мне выходить замуж за иноверца.

— И ты намерена соблюсти этот запрет?

— Да, конечно, — до самого конца.

— Даже если бы всей душой полюбила нехристианина?

— Даже если бы всей душой полюбила иноверца.

Марк отпустил её руку.

— Пожалуй, мне и в самом деле лучше уйти.

— Да.

Какое-то время он боролся сам с собой, затем сказал:

— Я не могу уйти, Мириам.

— Ты должен уйти, Марк.

— Ты любишь меня, Мириам?

— Да, люблю — да простит меня Христос!

— И как сильно, Мириам?

— Настолько, насколько может любить женщина.

— И всё же, — с горечью произнёс он, — ты отвергаешь меня, потому что я нехристианин.

— Потому что для меня главное — не любовь, а вера. Я должна принести свою любовь в жертву на алтарь веры; во всяком случае, — поспешила она добавить, — я связана вервием, которое нельзя ни порвать, ни рассечь. Такая попытка навлекла бы на нас проклятие Небес и моих родителей, ныне там обитающих.

— А если я приму твою веру?

Всё её лицо вдруг загорелось, но тут же погасло.

— Я не смею на это надеяться. Легко бросить фимиам на алтарь, но как сделать, чтобы переродилась душа, как начать новую жизнь. Не будем продолжать этот разговор. Зачем ты играешь со мной?

— Но ведь для того, чтобы душа переродилась и начать новую жизнь, надобно время.

— Да, время и стремление понять.

— Но подождёшь ли ты? С такой красотой и с таким милым характером у тебя не будет отбоя от поклонников.

— Я подожду. Я же призналась, что люблю вас; ни один другой человек не займёт вашего места в моей жизни. Я не выйду замуж ни за кого, кроме вас.

— Ты предлагаешь всё, не требуя ничего взамен. Это несправедливо.

— На всё воля Божия! Если он пожелает просветить вашу душу и сохранить нам обоим жизнь, когда-нибудь, в дни грядущие, мы сможем соединиться. Или же мы будем навсегда разлучены, и если соединимся — то только Вечным Утром.

— О Мириам, я не могу покинуть тебя. Просвети мою душу.

— Нет, Марк, вы должны постигнуть истину сами. Я не могу быть приманкой для ловли вашей души. Вам предстоит нелёгкий, очень нелёгкий путь. Прощайте же!

— Могу я написать тебе из Рима?

— Почему бы и нет, если у вас будет такое желание, но я уверена, что к тому времени вы избавитесь от наваждения, порождённого безлюдной пустыней и слишком яркой луной.

— Я напишу, и я возвращусь, тогда мы и поговорим обо всём этом; прощай же, моя дорогая, моя любимая, самая любимая на свете!