Пошарил по карманам: сигареты остались в музее. Надо было вернуться за ними, и он пошел обратно, иногда поглядывая на небо.

Он открыл дверь с надписью «Здесь живу только я», аккуратно закрыл её за собой и поднялся наверх. Сигареты все так же лежали на столе в его комнате. Смородин сунул пачку в карман и снова вышел из квартиры.

Но, выйдя снова на улицу, он обнаружил давно знакомый Басков переулок, ничуть не изменившийся. Со стороны Маяковской был слышен звук проезжающей машины; где-то орал пьяный, а небо, как и всегда, было грязно-оранжевым, без единой звезды.

Смородин обернулся назад и посмотрел на дверь: таблички больше не было.

«Черт.»

Он сунул руки в карманы и привалился к стене.

Рассказывать об этом Грановскому уже совсем не хотелось.

***

— Не узнаю тебя. Впервые вижу, чтобы в твоей квартире был такой беспорядок.

— Могу сказать то же самое и про тебя. Никогда не видел, чтобы ты приходил без звонка.

Петр пришел к Герману без предупреждения, застав его с бутылкой армянского коньяка в руке.

— Позволь отхлебнуть коньяку.

— Ради бога, — Герман подал ему бутылку и сунул руки в карманы.

Смородин сделал глоток, поставил коньяк на стол и уселся на табуретку.

— Ты никогда в это не поверишь, но я расскажу тебе.

— После того, что со мной происходит, сейчас я поверю во что угодно, — усмехнулся Герман.

— Я заметил.

И Смородин рассказал Герману обо всем: о письме Фейха, о ночных звонках и о том, что случилось прошлой ночью. Каневский слушал его внимательно, не перебивая, и иногда отхлебывал коньяк из бутылки.

— Ты уверен, что ничего не употреблял? – съязвил он по привычке после того, как Смородин закончил рассказ.

— Да ну тебя к черту. Не надо было тебе это рассказывать.

— Не злись.

Герман действительно выглядел так, что злиться на него было нельзя: трехдневная щетина на лице, взъерошенные волосы и мятая рубашка в клеточку отчетливо говорили о том, что сейчас он не в самом лучшем расположении духа.

— Скажи, ты дописал ответное письмо Фейху? – спросил он через некоторое время.

— Еще нет. Не знаю, что писать. Потом.

— Допиши обязательно. И еще кое-что: на следующем дежурстве я хочу пойти с тобой.

— Именно это, — улыбнулся Петр, — Я и хотел тебе предложить.

Герман улыбнулся ему в ответ:

— Тогда встретимся послезавтра в половину восьмого на Маяковской?

— Лучше приходи ко мне позже. Часов в десять, чтобы Грановский не увидел тебя и не задавал лишних вопросов.

— Хорошо.

— И приведи себя в порядок, черт возьми. Я и подумать не мог, что когда-нибудь скажу тебе это, но все-таки ты не очень хорошо выглядишь. Заболел?

— Нет. Все в порядке, просто расслабился. Отсутствие работы, знаешь ли, лишает самодисциплины.

— Знакомо. Мне ли не знать об этом?

Они снова заулыбались, и обоим было приятно это видеть.

— Я недавно пересматривал старые записи своей передачи, — сказал вдруг Герман, — Знаешь, а ведь я был крут.

— Еще бы! Ты и сейчас крут. Только подтянись и приведи себя в порядок, умоляю. Сейчас ты похож на кухонного диссидента из шестидесятых, разве что не хватает гитары и томика Мандельштама.

— Какой ужас.

И оба засмеялись.

Снег за окном валил огромными хлопьями, долетал до земли и тут же таял. В прогнозе погоды утверждали, что эта зима будет самой теплой за последние десять лет.

***

«Влияние творчества Фейха на современную поэзию невозможно переоценить: именно он открыл возможность сочетать холодную интеллектуальность стиха с потрясающей романтической образностью. Но, несмотря на то, что многому я научился именно от него, не могу назвать его своим учителем. Думаю, если бы я встретил его сейчас – я бы не пожал ему руку. Знаете, весь его талант, все прекрасное, что он когда-либо написал, перечеркивает единственная вещь. Это ода Сталину, написанная в 1937 году. В тяжелое время, когда без суда и следствия были репрессированы, расстреляны миллионы наших соотечественников, невозможно было быть честным человеком и при этом писать такие стихи. Просто невозможно. Мое мнение – лучше забыть этого человека и забыть все, что он писал. Но это только мое мнение.»

«Титан. Глыба. То, что он делал, не может и не должно объясняться одним лишь талантом. Сейчас считается, что все определяется талантом, его наличием или отсутствием – и каждый, кто обнаружил в себе хотя бы его крупицу, тут же мнит себя гением. Нет. Нужно работать. Долго и усердно работать, не щадить себя, пусть даже такого талантливого, пусть даже, как кажется, гениального. Я был одним из очень и очень немногих, кто видел Фейха за работой. Именно за работой – так он к этому относился.