– Как приедешь – позвони.

– Хорошо, мам.

И вот он в Москве, едет и с нетерпением высматривает шпиль высотки, в которой ему предстоит жить и о которой он так много прочел во всезнающем интернете. Предвкушая долгожданный миг, Костя поймал на себе изучающий взгляд таксиста. Тому явно что-то хотелось спросить.

– Слюшай, а ты к кому едешь? – наконец не выдержал тот.

– Ни к кому, – ответил Костя. – Я – студент. Учиться приехал.

– В этом доме у тебя родственники?

– Нет. Если честно, я их не знаю, – Костя повертел в руке конверт с письмом. – Здесь нет ни имени, ни телефона. Только адрес.

Арамис прищелкнул языком.

– Ты такой смелий, как я десять лэт назад. Приехаль сюда – ни друзей, ни знакомых, ни, где остановиться. А теперь земляков – половина Москвы. Телефон трещит. Помоги, говорят, брат Арамис, отвези-привези, туда-сюда. Я Москву лучше своего Еревана знаю. Все ходы-выходы – могу из конца в конец за полчаса довезти.

– Так вы же говорили, что из Пятигорска.

– Э-э-э! Пятигорск-Шестигорск – какая разница. Все люди братья. В институт поступиль, а таких простых вещей нэ знаешь. Я в одном журнале прочиталь, что все люди произошли от одного прапрапрапра… короче, от дедушки. Он жиль много лэт назад и биль таким сильным мужчиной, ты меня понимаешь, что у него дети рождались без перерыва на обед. Все время толпились у него под ногами – только успевали относить. А когда они выросли, то разъехались кто куда. Кто – в Воронеж, кто – в Волгоград, а кто – в Гонолулу. Паэтому все мы – братья и сестры и нада, вай, любить друг друга, как любит всех Арамис.

– А Арамис – это ваше настоящее имя?

– Вообще-то, правильно Арамаис. Такое старинное армянское имя. Переводится как «Сын бога Ара». Но я называюсь, как Арамис. Так людям легче запоминать, понимаешь?

– Понимаю.

– И ты, если что будет нужно – куда-нибудь поехать, что-нибудь найти – звони. Мы же братья. Вот визитка.

За разговором Костя не заметил, что они приехали.

– Вот твой дом – высокий как гора Арарат. Случайно, не тебя там встречают?

Перед главным подъездом стояла толпа старушек. Причиной этому были те самые похороны. В Костиной голове всплыло где-то давно прочитанное: «Смерть – есть прекращение биологических и физиологических процессов жизнедеятельности организма, переход вещества из одного состояния в другое. Не стоит придавать смерти большого значения».

Собравшихся у подъезда было немного, но обходя их, было никак не миновать гроба с покойным, и как Костя ни старался, но проходя мимо, не смог не взглянуть на усопшего. От представившегося зрелища он невольно замедлил шаг. Выражение лица покойника было не тем умиротворенным, какое бывает у людей покинувших этот бренный мир, а являло собой озлобленную гримасу. Будто в последнюю секунду своей жизни он был чем-то очень недоволен, настолько, что даже смерть не смогла стереть это выражение с его лица. Что было тому причиной, теперь сказать было трудно.

Больше ни на кого не оглядываясь, Костя прибавил шаг и проскользнул в высокую дверь подъезда. Колючие взгляды и возмущенный старушечий шепот «Ходят тут всякие, а потом молоко скисает» остались снаружи. Внутри Костю встретила благоговейная тишина, и отскакивающие от мраморного пола звуки его собственных шагов. Их стук разлетался по просторному холлу и поднимался к высокому потолку, где в обрамлении пыльной лепнины шагали пионеры и взлетал в голубое небо планер. Вокруг по стенам тянулись барельефы, на которых рабочие и колхозницы, снопы колосьев и зубастые шестерни, тракторы и самолеты устремлялись в далекое и освещенное медной люстрой светлое будущее.

Завороженный этой картиной, Костя не заметил, как поравнялся со стойкой консьержа.

– Куда? – раздался неожиданный рык сторожевого пса, которому неосторожный прохожий наступил на хвост.

От неожиданности Костя подпрыгнул на месте. Остановивший его оказался швейцаром – самим воплощением суровой неприступности. Он был высок, широк в плечах и громко сопел раздувавшимися ноздрями. Казалось, не разделяй их с Костей спасительная стойка, хранитель двустворчатых дверей сейчас же накинулся на него. Многолетнее пребывание швейцара в образе блюстителя порядка отдельно взятого подъезда оставило на нем свой отпечаток, превратив его лицо в строгую маску. «Они все тут такие недовольные?» – пронеслось в голове у Кости, когда он озирал большой нос, а под ним жесткую щетку серо-коричневых усов. О местонахождении глаз швейцара можно было догадаться лишь по расположению, таких же густых, как и усы, бровей. Впрочем, и они едва выглядывали из-под козырька форменной фуражки. Кроме нее, несмотря на теплую погоду, швейцар был облачен в толстую темно-серую униформу с широким зеленым воротником. На его груди и рукавах сверкали золотые, будто только что начищенные, пуговицы, на ладонях скрипели черные перчатки.

– Куда прешь? – повторил швейцар тем же рычащим басом.

– Туда…, – еще не придя в себя, ответил Костя.

Швейцар-консьерж пошевелил усами.

– Квартира?

– Двести пятьдесят девять дробь один.

– Кто?

– Я?

– Ну, не я же.

– Студент.

– На каком основании?…

В этот момент за спиной швейцара отворилась дверь, из которой появился человек лет тридцати в жилетке и вообще приятной наружности. Он, видимо, только что пообедал – его грудь еще украшала широкая салфетка. В отличие от консьержа, незнакомец оказался более приветлив. На его чисто выбритом лице сияла улыбка. У Кости, который начал думать, что в этом доме живут одни недовольные люди, отлегло от сердца: «Хоть один выглядит как человек».