— Да нет тут у нас никакой воскресной школы, — наконец вскинулась она, и, дважды повторив это непонимающему Накано, она закричала мужу, чтоб тот перевел. Вышел Роберт и заговорил по-японски, бегло и ничуть не заботясь о грамматике. Накано изумился. Нет воскресной школы? Но сегодня ведь воскресенье?

Конечно, воскресенье; но они, учителя, не миссионеры, при чем же тут воскресная школа?

Не миссионеры!

Накано всего две недели, как приехал в Киото из глухой деревни, с самого южного края острова Шикоку, и все иностранцы в Японии до этого мига были для него миссионеры.

— Прошу прощенья, — сказал Роберт по-японски, — но если вам нужна миссия, так вон там финская, — он показал направо, — а вон там католическая. Большой выбор. Можете обратиться туда.

— Мне нужна практика в английском, — упрямо по-английски произнес Накано. — Можно, я буду беседовать с вами? — Эти фразы он отрепетировал заранее.

Синтия и Роберт переглянулись. Просьба для них была привычная, как для всех иностранцев в Японии; и теперь они отвечали на нее отказом так же неизменно, как раньше неизменно отвечали согласием. Но робость и решительность мальчика, его пыльные голые ноги в гета [14] , его брови и ресницы, тоже пропыленные, уже сделали свое дело; Синтия и Роберт уже почувствовали на себе его обаяние. Они смягчились; пригласили его войти. Накано, решили они тогда и много раз решали в дальнейшем, был «совсем другой», хотя, в чем именно его отличие, определить им не удавалось. Красивый, конечно; маленький, гибкий, тугой, как струна; немыслимо густые брови, немыслимо белые зубы; во всей повадке трогательная смесь истого смиренья и такой же истой гордости; и он был умен — насколько умен, они разобрались только через неделю-другую. Они выяснили, что живет он более чем скромно, ест один-два раза в день и ходит пешком в университет, экономя на проезде. Но тогда, вначале, он не жаловался на судьбу и редко унывал.

Он часто приходил к ним, скоро стал забегать почти каждый день, неизменно приносил с собой тетрадку и по ней читал загодя приготовленные фразы.

— Простите, — говорил он, листая тетрадь, потом с глубочайшей сосредоточенностью смотрел в нее и наконец выжимал из себя заявление или вопрос, типа «каждый джентльмен на Западе обязан защищать леди», или «В чем состоит разница между любовью и дружбой?», своим простосердечьем вызывая у них воровскую усмешку. Скоро они прознали о его бедности, хоть он не выставлял ее напоказ, и тогда-то предложили ему работать у них по дому. Уговорились, что он будет полоть сад, выгуливать собак, мыть окна и бегать по порученьям. Но он пригодился и на многое другое, и скоро они поняли, что без него были бы как без рук. Если Синтия, не говорившая по-японски, выходила из дому без Роберта, с ней отправлялся Накано. Когда беспечный в таких делах Роберт забывал вовремя отметиться в японской полиции, дело улаживал не кто иной, как Накано. Он сопровождал их в поездках. Он бывал на их вечерах, правда, сидел в сторонке и обычно не произносил ни слова.

— Что б мы делали без него? — приговаривали Пью, а друзья им отвечали:

— Что бы он делал без вас?

Синтия тревожилась — лицо у него часто бывало такое усталое, такое желтое; она не сомневалась, что он недоедает, недосыпает, что ему нечего надеть. Они купили ему матрас вместо старого соломенного — он гордился тем, что спит, как европеец, не на полу, а на кровати, — и стали еще усиленней приглашать его к столу. При своей хрупкости он поразил их аппетитом, который разросся за годы сиденья на одном рисе, поглощаемом миска за миской.

— Ну совсем другой человек! — поражались гости Пью, видя, какой он стал цветущий, гладкий и уверенный. Но иногда он сверзался с достигнутых благодаря им вершин довольства в бездну отчаянья, где подолгу оставался, зажав в коленях худые руки и не отрывая мрачного взгляда от ковра. Это, как говорили Синтия и Роберт, «на него находило», но почему?

Как-то раз, когда Синтии не было дома, Накано растянулся на полу в гостиной и, лежа на животе, уткнулся лицом в левый локоть. Роберт продолжал читать, потом отложил книгу и по-английски (они теперь, в общем, только так и разговаривали) спросил, что случилось.

Накано перекатился на спину.

— Ничего, — сказал он.

Он вынул мятую пачку сигарет из одного брючного кармана, спичечный коробок из другого и задымил в потолок. Синтия и Роберт не курили и всегда чуть раздражались при виде Накано с сигаретой.

— Опять ты куришь! Сколько ж ты за день выкуриваешь? — Роберт прекрасно знал ответ (двадцать штук), потому что много раз уже спрашивал.

Накано не ответил.

— У тебя неприятности? Какие?

Накано рывком поднялся и сел на корточки. Он глубоко затянулся.

— На прошлой неделе мне был двадцать один год.

— Знаю. — Синтия с Робертом устроили ему день рожденья, и сейчас он даже был при часах, полученных от них в подарок.

— Мистер Пью, — по японскому обычаю он всегда называл их по фамилии, — я все еще девственник.

— Ты все еще — чего-чего?

— Я еще чист. Хорошо ли это? Правильно ли это?

— Мм. Не знаю. Трудно сказать. Я до двадцати четырех лет не знал женщин. — В отличие от Синтии Роберт был плохой духовник; но Накано уже понесло, и с безудержной откровенностью поборовшего скрытность японца он пустился в дальнейшее расследование мучившей его темы.

— Мне в жизни еще никто так не изливался, — сказал потом Роберт Синтии. — Ужасно неудобно.

Синтия не нашла в этом ничего неудобного.

— Да что ты! У них нет наших сексуальных табу. И очень даже хорошо. Он обсуждал с тобой свои половые потребности, как английский мальчик обсуждал бы духовные запросы, ну, или денежные затрудненья. Бедненький! Мне кажется, он дико сексуальный, а тебе?

— Да, судя по тому, что он говорил…

— Ой, значит, ты мне не все рассказал! Роберт, как не стыдно. Ну что еще он говорил, что?