Она молчит. Помолчала и говорит:

— Раз вы хотите, я пойду.

Не доходя до Слона, есть мужская уборная под землей. Долго спускаешься по ступенькам, а подняться можно на ту сторону улицы. Мы доходим до этого места, и Джимми говорит, что пойдет встретит свою девушку. Я говорю:

— А я пока заверну вот сюда. Я живо.

Она остается на улице, а мы спускаемся вниз и бегом на ту сторону. Поднимаемся по лестнице, выглядываем наружу. Стоит ждет. Мы мчимся обратно домой, достаем ее чемоданчик и пихаем в него все ее имущество. Потом говорим миссис Хопкинс, чтобы не впускала ее, если придет назад. Потом заходим в нашу забегаловку и видим там Джо.

— Джо, есть случай заработать шиллинг, — говорю я.

Мы ведем его к Слону и велим поглядеть на ту сторону улицы, где так и стоит на прежнем месте девчоночка из Уэльса.

— Снеси ей вот этот чемоданчик, Джо, — говорю я. — И скажи, дескать, Джимми и Альф просили передать, что больше держать ее у себя не могут.

Джо ухмыляется себе под нос и говорит:

— Скажу, будь покоен.

Тогда Джимми тянет его назад и говорит:

— Вот что, Джо. Насчет этого ты брось.

Джо говорит:

— А в чем дело? У вас же с ней все.

Джимми говорит:

— Слушай, Джо, мы эту девочку пальцем не тронули, и нам ни к чему, чтобы она тут ошивалась у нас под носом. Так что снеси ты ей чемоданчик и чеши себе.

Мы смотрим, как Джо переходит на ту сторону, и сматываемся. Не хотелось глядеть, как он будет отдавать ей чемодан. Надо было скорей уходить. Тут подошел шестьдесят третий автобус, мы вскочили в него. Последнее, что я увидел, — она стоит у перил и смотрит на Джо, а он подает ей чемодан.

В тот вечер, когда мы пришли домой, а уже было поздно, я все надеялся, что она вернулась и, уж не знаю как, вошла в комнату. Но она не вернулась. Такой, как при ней, наша комната больше не была никогда. В скором времени все следы, какие оставались от нее, стерлись. Запылились окна, почернели, как раньше, занавески, пол затоптали, и повсюду развелась грязища, как до нее. Но когда бы я ни пришел к нам в комнату, возьмусь за ручку двери, а сам уже ищу глазами, нет ли здесь ее. И по-моему, с моим другом Джимми творилось то же самое.

И все же нам привелось увидеть ее еще раз, года два спустя. На той улице, что ведет с Пикадилли к Риджент-паласу. Она нас сама остановила, а то нам бы ее не узнать. Выглядела она сногсшибательно. В хорошенькой меховой шубке, Джимми, был случай, работал у скорняка, говорит, в настоящей. Блузка в белых оборочках. И пахло от нее вкусно, теплом, духами, вином. Когда она заговорила с нами, мы оба в первую минуту лишились слов. Я думал, Джимми сейчас, как обычно, сострит, но на этот раз и он не нашелся. При ней был старичок, разодетый черт те как, зонтик и все прочее, и когда она остановилась, ему это не понравилось. На прощанье она открыла сумочку, вытащила что-то и сунула мне в руку.

— Это мой долг, — сказала она. — За все, что вы сделали для меня.

— Если мы что и сделали, то от чистого сердца, — сказал я. — Нам ничего не нужно.

Все-таки глупо было отказываться от денег. Когда она ушла, гляжу, у меня две бумажки по пять фунтов. Одну я дал Джимми, он на нее поплевал на счастье.

— Держите меня, — говорит Джимми, — ошалеть, до чего хороша.

— Это точно, — говорю я. — Такую не стыдно повести куда хочешь.

— Я ее узнал по голосу, — говорит Джимми.

— Да, голос тот же, — говорю я. — Только не такой певучий, как раньше.

— Слышал, чего она сказала? — говорит Джимми. — Что такие порядочные ребята, как мы, ей больше не встречались в Лондоне.

— Тогда, стало быть, ей встречались самые подонки, — говорю я.

— Почем знать, — говорит Джимми. — А вдруг мы порядочные, просто сами не сознаем.

— Вообще-то верно, — говорю я. — Ты вспомни, позволяли мы себе с ней что-нибудь лишнее?

— Рука не поднималась, когда она из нашей старой конуры устроила родной дом, — сказал Джимми. — Пошли в «Стандарт», выпьем за ее здоровье.

За кружкой эля Джимми говорит:

— Эх и пни мы были с тобой. Знать бы наперед, что она пойдет по рукам…

— Читаешь мои мысли, — говорю я. — По рукам мы и сами могли бы ее пустить.

Однажды дождливым будничным утром, когда мне было пятнадцать лет, я надел свой старенький выходной костюм и отправился в Болтон, на улицу Монкриф, чтоб поступить матросом в военный флот. Уходя, я поцеловал плачущую маму, но ее слезы и меня ужасно расстроили, и вот я шагал в толпе рабочих, спешивших попасть на текстильные фабрики до гудка первой смены в семь сорок пять, и никак не мог проглотить застрявший в горле ком.