Шрифт:
– Так точно-с, ваше благородие, разговорчики! – хватая винтовку и пряча цигарку за спину, подтянулся солдат.
– Поунялся бы ты лучше, Журавлев, – Ступнев доверительно понизил голос. – Для тебя и впрямь: молчание-то – золото. Поуйми пыл, солдатик, для англичан его ставь!
– Так моего пыла и на англичан хватит, господин поручик, и на французов с турками! Да еще как хватит! Ей-ей!
– Ты усек, что говорю, или дальше трепать будешь?! – грозно и раздраженно спросил Ступнев. – А?!
– Усек, ваше благородие! Так точно-с! – сразу исправился Иван, но своим подмигнул. – Даже коли ранят, молчать буду-с!
– Вот и хорошо, Журавлев, – кивнул унтер-офицер Ступнев. – Вот и молчи! – Он оглядел свой второй взвод. – Молитесь, братцы, лучше, а не языками трепите: глядишь, все помощь будет! – и размеренно двинулся дальше.
Битва предстояла грозной и кровопролитной, и столько смертей ясно грезилось впереди, что офицеры, тем паче – младшие, не желали выставлять счета своим солдатам за малые дерзости. И солдаты не больно-то осторожничали, не боялись острословить! И те, и другие знали: скоро все окажутся равными перед английской картечью, только Господь и будет тем единственным, кто выставит им счет: настоящий, главный, последний! И выставит уже скоро…
– Был у нас на селе один старичок – он прежде и с турками воевал, и с французами, и вновь с турками, – когда Ступнев поспешно направился к ротному, собиравшему младших офицеров, заговорил Иван Журавлев. – Оба глаза ему в боях выжгло. Добрый был, подаянием кормился. Кузьмой Иванычем звали. Учителем был у нас, ребятишек. Вот, бывало, он возьмет и спросит у тех, кто и сам на войне хлебнул лиха: «А знаете, солдатики, как можно все войны на свете остановить?» Вопрос? – Журавлев поглядел, и с хитрецой, именно на своего товарища. – А, Гаврила, хошь узнать?
– А хочу, – с вызовом ответил здоровяк. – Давай, пустомеля, лопочи!
Большинство солдат с любопытством смотрели на Ивана Журавлева.
– Так я за Кузьму Иваныча, – продолжал Журавлев, раскуривая таявшую цигарку. – За него скажу. Вот, Гаврила, оторвет тебе нынче руку – правую, разумеется…
Все навострили слух – обещалась новая перепалка!
– Отчего ж это правую? – насупился Гаврила Прошин. – Чего ж не левую-то?
– Да вот решил я так: правую – и все тут! Ты ж правша? – что б жальче тебя было!
Кто-то хохотнул, Журавлева это только раззадорило – он морщился от дыма и улыбался.
– И голову оторвет, – добавил Иван уже под общий смех, – и придешь ты к престолу Господа нашего ополовиненным. С головой в левой руке, с правой – под мышкой…
– Ишь ты! – зло возмутился Гаврила. – Как бы тебе нынче самому чего не оторвало!
– Придешь, – уже прокурив две трети цигарки, продолжал Журавлев, – припадешь на колени и станешь ждать участи своей. А очередь будет большо-ой! Войны-то по всей земле идут! Все ж воюют! Дойдет твоя очередь. А глаза-то у тебя, Гаврила, и у живого – печа-альные! И вот тогда заморгаешь ты перед Господом, ну, голова твоя, в смысле, что в руке-то зажата, задрожат губы, а из глаз-то, хоть из одного, слеза и покатится. От горя великого, что не пожил ты по-человечески, что забрали тебя в солдаты еще юнцом, что не было у тебя бабы любимой, а только девки продажные, что деток ты не нажил, что мать-старуху уже больше никогда не увидишь, что грамоте не обучен и даже написать ей весточку не сможешь. Все поймешь разом! Увидит тебя Господь, стоящего перед ним на коленях, обезглавленного, с одной рукой, и тоже все поймет. И тогда все грехи людям простит и скажет: «Тебе, Гаврила, спасибо! Не быть больше войнам на земле, всем жить в мире и согласии. Да будет так! Аминь!». – Иван Журавлев докуривал цигарку. – Вот такой нам всем привет от Кузьмы Иваныча.
Никто уже не смеялся, разве что хмуро улыбались, вцепившись в ружья и потупив взгляды. Опалив пальцы и поморщась, Иван затушил крохотный сплющенный окурок, опустил в карман.
– Махорку с окурочка сберегу, – сказал он. – Вдруг еще пригодится? Хотя вряд ли! – махнул рукой солдат. – Пожили-подымили – надо и честь знать!
Хотел еще что-то сказать, но по рядам понеслось громогласное: «Кончай перекур! Стррройся!». Ротные и младшие офицеры, придерживая сабли, уже забегали в темноте по рядам своих подразделений, зорко оглядывая суетливо оживавшие шеренги.
– Вот, Гаврила, и сказке конец! – прихватив винтовку, только и сказал Иван Журавлев. – Теперича прямехонько в рай! Усом к усу, штык к штыку!
Товарищ его промолчал – не ответил.
– Генерал наш! – через пять минут понеслось по рядам. – Генерал! Выступаем, стало быть!
Мимо Томского полка через мглистую ночь проскакал генерал Соймонов с офицерами штаба и ординарцами. Спустя пару минут, вырвавшись из своих подразделений, к нему присоединились командиры полков.
– Идти тихо, господа офицеры! – лично объезжая боевой состав, давал наставления Федор Соймонов своим полковникам. – Никакой брани! Услышу хохот – накажу, так и знайте! Идем вдоль Килен-балки, переходим по Кабаньей тропе на ту сторону, ну а там – тише воды, ниже травы! Следить за солдатами! Любой окрик расценю как предательство кампании! Лично эполеты сорву! Через пять минут – в путь!
Севастополь считался городом-бухтой, Богом созданным для мореплавателей всех времен. Тут держали свои судна древние киммерийцы, затем – греки, позже – турки. Изрытый глубокими бухтами берег так и зазывал корабли для отдыха, зимовки, ремонта. Тут князь Потемкин и основал город-порт, город-крепость, за что получил почетное прозвище Таврический. У каждой бухты было свое назначение. В Севастопольской, самой главной, идущей к развалинам Инкермана, как и в Южной бухте, второй по величине, зимовал военный флот; в Корабельной разгружались торговые суда; у Куриной бухты выросли хлебные склады; в Инженерной и Карантинной суда подолгу чинили. А вот в Килен-бухте еще во времена Потемкина чистили от ракушек, водорослей и прочих наростов днища судов, и в первую очередь их кили. Оттого и называлась она – Килен-бухтой. Но если подходы для кораблей в Севастополе были особо выгодными, то берег оставлял желать лучшего. И все потому, что каждая из бухт, вырвав из северо-западного побережья Крыма свой лоскуток земли, имела продолжение в виде балки – глубокого оврага, настоящего шрама, который тянулся на версту, а то и более в глубь суши. Одним из таких глубоких и продолжительных оврагов и была Килен-балка, которую предстояло перейти генералу Соймонову в самом удобном месте, по Кабаньей тропе, в полутора верстах от Севастополя, иначе говоря, точно в середине между городом-крепостью и позициями англичан на Сапун-горе.