– Культура и цивилизация принесли бедствия человечеству, – мрачно произнес Жан Жак Руссо. – Они только ухудшили моральный облик человека и не дали ему никакого счастья. Они дали человечеству ложные цели и ведут его к гибели.

Через год Академия города Дижона предложит конкурс. Предлагалось ответить на вопрос: «Прогресс наук и искусств способствовал ли порче или очищению нравов?» Сочинение написанное на эту тему Руссо, получило первую премию и сразу сделало имя автора известным. Парадоксальный вывод Руссо вызвал массу возражений и оживленную полемику в печати. Тогда это казалось абсурдным…

В гостиной появился высокий, крепко сбитый черноволосый человек лет пятидесяти. Фальконе знал его. Это был Бюффон, директор Королевского ботанического сада. В свое время он был непревзойденным кутилой и тонким ценителем женского пола. После убийства офицера на дуэли он бежал из Парижа в Нант, где познакомился с английским аристократом герцогом Кингстоном и его воспитателем Хикманом, любителем естественной истории. Эта встреча решила его судьбу. Десять лет назад при покровительстве молодого министра Морепы он был назначен директором Королевского ботанического сада. Морепа поручил Бюффону произвести описание коллекции кабинета короля. Бюффон же предложил вместо этого сделать описание всей природы.

– Этот человек намерен конкурировать с Плинием, – отрекомендовала его госпожа Жоффрен, представляя гостям.

– Видимо, не только с Плинием, но и с Аристотелем? – уточнил Вольтер.

Бюффон учтиво поклонился Вольтеру и шутливо заметил:

– Я хочу не просто написать естественную историю, например, петуха или быка, изучая анатомию по потрохам животных. Для подлинной естественной истории польза от таких трудов невелика. Величайшие ученые древности – Аристотель и Плиний – систематикой не занимались. «История животных» Аристотеля – это лучшее из всего сделанного в этом роде, там нет ни одного ненужного слова, и ее невозможно свести к меньшим размерам всего, что он имел сказать на эту тему. Когда натуралист собрал большое количество фактов, его интересуют причины их, он стремится частные явления вывести из более общих.

Любезно кивнув Бюффону, Вольтер обратился к Фальконе:

– Я слыхал, что вы изучаете Плиния. Сочинения Плиния – подлинная энциклопедия древнего мира – не так ли?

– Я не совсем разделяю это мнение, – ответил Фальконе. – Плиний был собиратель сведений и понятий своего времени, скорее неутомимый, чем разборчивый. Сообщая бездну любопытных и драгоценных сведений, он не всегда строго разбирал их и сам был далеко не знаток в художестве. Поэтому я не могу считать мнение Плиния непогрешимым. Я читал у Плиния то, что относится к скульптуре, потому что хотел знать все о своем ремесле, но я и сейчас не могу объяснить, как рождаются мои скульптуры, это остается тайной для меня. Но я понял первенство ваяния перед другими видами искусства, в том числе и перед живописью, особенно ввиду трудностей, выпадающих на долю скульптора и не встречаемых живописцем.

– Париж ныне поклоняется античности. Все считают, что древние греки уже достигли совершенной красоты в искусстве, – сказал Вольтер.

– Толпа бессмысленно поклоняется старине, поклоняется во что бы то ни стало, – пожал плечами Фальконе. – Но древность статуи еще не свидетельство ее совершенства. К античности надо относиться трезво, в ней тоже есть несовершенства, изъяны и ошибки. Я не считаю античную классику пределом, который невозможно превзойти. Считать античное искусство пределом совершенства и единственным образцом, достойным подражания, неразумно. Таким образцом может быть только подлинная природа. Природу живую, одушевленную, страстную должен изобразить скульптор в мраморе. Самое великое, самое возвышенное, единственное, что может создать гений скульптора, должно быть лишь выражением возможных соответствий природы, ее эффектов, ее игры, ее случайностей, – это означает, что прекрасное, даже идеально прекрасное в скульптуре, как и в живописи, должно быть сгустком подлинно прекрасной природы. Прекрасное существует разбросанно, разъединенно в различных частях вселенной; почувствовать, собрать, сблизить, избрать – значит изобразить в искусстве то прекрасное, что называется идеалом, но что имеет основу свою в природе. Искусство кристаллизует жизнь. Весь вопрос в том, как из всего, что нас окружает, выделить главное, ценное, непреходящее.

– Но какова, по-вашему, цель искусства – удовольствие или польза? – спросил Вольтер. – Я видел вашу статую «Музыка». Надо ли понимать ее как аллегорию искусства? Если это так, то я бы представил ее в образе прекрасной, знатной, роскошно одетой женщины, с презрением попирающей толпу и в то же время зависящей от нее и жаждущей ее признания.

– Какая может быть польза от этого искусства будуаров, порожденного извращенными вкусами пресыщенных аристократов? – вмешался в разговор Руссо. – Ваши сахарные пастухи и пастушки, которых вы изображаете по рисункам Буше – придворного живописца короля, – это всего лишь прекрасная форма, лишенная содержания. Они восхищают мастерством исполнения, но в них нет правды. Буше – наибольший лицемер, которого я когда-либо знал. Этот человек имеет все, кроме правды. У него нет ни одной фигуры, про которую нельзя было бы сказать: ты хочешь быть правдивой, но ты не такова. Манерность в изящном искусстве – то же самое, что лицемерие в нравах. Но это не значит, что им не достает одной искренности. Искренним может быть и глупец, убежденный в своем заблуждении и обучившийся мастерству. Что может быть страшнее, если он к тому же талантлив и способен заражать других своим заблуждением? Наши сады украшены статуями, а галереи полны картин. Как вы думаете, что изображают выставленные на всеобщее обозрение эти лучшие произведения искусства? Защитников отечества или, может быть, еще более великих людей – тех, кто обогатил его своими добродетелями? О нет! Это образцы всех заблуждений сердца и ума, старательно извлеченные из древней мифологии и слишком рано предложенные вниманию наших детей, без сомнения, чтобы перед глазами у них были собраны образцы дурных поступков еще прежде, чем они выучатся читать. Скажите нам, прославленный Аруэт, – обернулся он к Вольтеру, – сколько мужественных и сильных красот принесли вы в жертву нашей ложной утонченности и сколько значительных истин – духу галантности, пригодной лишь для ничтожных предметов! Если это считается искусством, то такое искусство не имеет права на существование!

– Но кто может взять на себя смелость судить о том, что есть искусство, – спросил Вольтер. – Нет, только полная свобода художника позволяет приблизиться к истине. Я не разделяю ваших взглядов, но я готов умереть за то, чтобы вы имели возможность высказать их.

Руссо вспыхнул:

– Чем больше распространяются науки и искусства, тем больше нищает духом человечества. Следствие налицо – наши души развращались по мере того, как совершенствовались науки и искусства. Посмотрите на Грецию, когда-то населенную героями, – пока нарождающаяся письменность еще не внесла порчи в сердца обитателей этой страны. Но вскоре за нею последовали успехи искусств, разложение нравов, и Греция отныне стала только менять своих повелителей. Рим, некогда бывший храмом добродетели, после Овидия и множества авторов, одни имена которых уже пугают стыдливость, становится ареной преступлений, бесчестьем народов и в конце концов впадает в порабощение к варварам. Могу ли я забыть, что в самой Греции возникло государство, столь же известное счастливым невежеством своих граждан, как и мудростью своих законов, республика, населенная скорее полубогами, чем людьми, – настолько превосходили они добродетелями все человечество! О Спарта! В то время как пороки проникали вместе с искусствами в Афины, ты изгоняла из своих стен искусства и художников, науки и ученых! Из Афин вышли эти изумительные произведения, служившие образцами для подражания во все развращенные эпохи. Спарта являла не столь блестящую картину. Там, говорили другие народы, люди рождаются добродетельными, и, кажется, сам воздух этой страны внушает добродетель. От ее жителей до нас дошли лишь предания о героических поступках. Но разве такие памятники менее ценны, чем мраморные статуи, оставленные нам в наследие Афинами? Древние греки считали, что поэты и художники не нужны государству, они сами мало знают и неспособны ничему научить. Их бесполезность не подлежит никакому сомнению. Мало того, они прямо вредны. Под обманчивой красотой они действуют на страсти. Красивые слова, выражая ложную суть, вводят в заблуждение, и воздействие их тем губительнее, чем талантливее художник. Государство заболевает, когда в нем появляются науки и искусства. Аристотель предлагал уничтожить все написанное, кроме Гомера. Существует предание, что науки изобрел один из богов – Прометей, враг человеческого покоя, прикованный за это к скале на Кавказе. Сколько подводных камней, сколько ложных путей в научных исследованиях! Природа хотела оберечь нас от наук, подобно тому, как мать вырывает из рук своего ребенка опасное оружие. Все скрываемые ею от нас тайны являются злом, от которого она нас охраняет, и трудность изучения составляет одно из немалых ее благодеяний. Добродетель – вот высшая наука! Неужели нужно столько труда и усилий, чтобы познать ее, разве ее правила не начертаны во всех сердцах, и разве для того, чтобы изучить ее законы, не достаточно углубиться в себя и, заставив умолкнуть страсти, прислушаться к голосу своей совести? Всемогущий Боже! Ты, в чьих руках наши души! Избавь нас от наук и пагубных искусств и возврати нам неведение, невинность и бедность – единственные блага, которые могут сделать нас счастливыми и которые в твоих глазах всего драгоценнее! Фальконе упрямо склонил голову:

– Искусство способно в равной мере и облагораживать, и возбуждать дурные страсти. Назначение искусства – воспитание и просвещение. Главная задача художника – найти великие идеи, увековечить великие и прекрасные деяния. В конечном счете ничего не остается от веков, кроме произведений искусства. Кто бы вспомнил самых великих мира сего, если бы их не обессмертил гений художника?

Вольтер с проницательной насмешливостью взглянул на Фальконе.

– Значит ли это, что в изображении Франции, обнимающей бюст короля, вы хотели выразить великую идею просвещенного абсолютизма? – спросил он.