– Возьмите письмо, и я уйду, – сказала Мария очень тихо.

Нить оборвалась внутри, и она поняла: ничего тут не выйдет.

Первая дама подняла пышноволосую голову, крашеная копна дрогнула. Мария поразилась тому, как зазывно, первобытно размалевано уже стареющее, в морщинах, толстое, надменное лицо. «Не лицо, а рожа. Лицо – зеркало чего? Сердца? Матки ее? Тогда она проститутка».

Дама небрежно протянула толстую руку, не глядя на Марию. Пухлые пальцы унизаны перстнями. Золотыми, с крупными кабошонами. Как у торговки на рынке. Попугайский, крючком, нос дамы брезгливо дрогнул; жирный подбородок тоже дрогнул, без слов говоря: ох и надоели всякие!

Мария опустила руку с письмом.

– Давайте посмотрим друг на друга, – сказала она так же тихо.

И тогда крючконосая дама перевела глаза на Марию.

Густо намазанный кроваво-алой помадой рот раскрылся. Язык задрожал в нем языком пламени. Спокойно, говорила себе Мария, стоять, не упасть. Ей стало страшно и смешно. Глаза первой дамы походили на два белых бурава. Они просверлили Марию до костей.

– Давайте ваше письмо, – проронила дама надменно, как царица. – Что у вас?

– У нас дом сгорел.

Мария переступила с ноги на ногу.

В кабинете стояли два мягких, обитых тонкой кожей, просторных дивана.

Сесть ей не предлагали.

– Дом сгорел? – Дама зевнула, даже не прикрыв рот ладонью. Ее зубы блестели, как лакированные. – Давайте письмо сюда, что вы ждете!

Мария шагнула ближе и положила письмо на стол.

– Здесь подписи всех жильцов, – сказала Мария. Она опять пыталась поймать глазами глаза первой дамы.

– Хорошо. Я передам, – лениво сказала дама и рассеянно передвинула бумаги на столе.

Мария стояла, молчала, ждала.

Первая дама снова норовисто, но уже не лениво-кокетливо, а гневно, рассерженно вскинула голову-копну.

– Ну что вы ждете? Идите, – сказала она.

Мария пошла к двери.

Вторая дама продолжала бессмысленно копаться в бумажной горе.

– Зарочка, не покушать ли нам? Я горячего чайку хочу! Я из дома царского вареньица принесла, и бутерброды с язычком, м-м-м! – сказала первая дама, когда Мария открывала дверь.

Я подам на них в суд. И на тех, кто поджег!

Я подам на них в суд… и на тех, кто поджег…

Никуда и ни на кого ты ничего не подашь. Проглоти слезы и иди. Иди, ступай крепко, жестко по снегу, вот так. Вот так.

– Лука килограмм, пожалуйста! Да все, хватит…

– Тут меньши кила-грамма, женщына.

– Ну и хорошо. Так. Картошки сетку… Хорошая?

– Ну какая же зимой ха-рошая картошка, женщына. Вешаю?

– Да, да…

– Шис-дэсят рублей.

– Еще вилок капусты. Не надо! Я сама выберу.

– Не придирайся, женщына. Вот ха-рошая.

– Да, да, спасибо. И еще… чесночка головку.

– Пат-надцат рублей.

– Что так дорого? Может, за десять отдадите?

– Бэри, Бог с та-бой!

Мария бросила в кошелку головку чеснока. Ремни кошелки врезались в ладонь.

Рынок, рынок. Вечный рынок. Все продается и покупается.

И этот лоток с овощами на улице – тоже рынок. Чеченка – или грузинка – или узбечка – продает, а Мария покупает. Кто их собрал, овощи? Кто по дорогам вез? Все это входит в цену еды, что ты купила. А съешь ты это все так быстро.

Не только ты. Еще старики погорельцы, которых ты сейчас должна кормить.

Они тебе пенсию свою суют, но ты не бери. Это стыдно.

Мария протянула торговке деньги. Смуглая косоглазая бабенка лихо подмигнула ей и ловко запрятала купюру под фартук, на живот.

Высыпала мелочь Марииной сдачи на протянутую ладонь.

Деньги, бумажки, кругляшки. Люди играют в деньги уже целую вечность. Когда они перестанут быть детьми? Когда – вырастут?

– Еще двадцать рублей, – сказала Мария, держа перед торговкой раскрытую, с мелочью, ладонь.

Торговка сделала вид, что сильно расстроилась.

– Ах-вах-вах-вах! – притворно-отчаянно закричала. – Извини, женщына, Бога ради! Это у миня калькилятер ебаный! Я тибя – нечайно наебала! На, держи! Вах, толька не ругайся!

Выхватила из-под живота бумажки. Сунула в Мариину руку.

Марии отчего-то стало ее жалко, до боли.

Мария едва успела отойти от овощного лотка, как ее кто-то схватил за локоть.

Она обернулась. Ба! Старая знакомая. Училка, с которой в школе когда-то…