…во мне самом, как писателе, вовсе нет этой обезьяньей, актерской способности, чтоб передразнивать различных господ и выдавать их за типы. У меня один смысл во всем, что я мог бы писать: это – мысль; но ее-то именно проводить и нельзя!

Сейчас, в сорок четыре года, могу похвалить себя, что отметил именно такое: оно и теперь кажется мне важным. Но процесс чтения я не запомнил. Зато навсегда, наверное, запомнились фамилия главного героя – «Калинович» – и вопрос, с которым я, дочитав роман, подошел к отцу:

– А Калинович хороший или плохой? Отец усмехнулся:

– Этим, брат, – тогда он меня часто называл «брат», – и отличается хорошая книга от плохой – не поймешь, хороший герой в ней или нет. И в жизни часто так же.

Спустя три десятилетия я прочитал «Тысячу душ» снова. (Замечу, что долгое время больше у Писемского я ничего не читал. Скорее всего, потому, что роман так меня напугал своей неоднозначностью, что я не решался читать другое.) Да, прочитал во второй раз уже более чем взрослым и снова готов задать вопрос: «Калинович хороший или плохой?» И о других персонажах тянет думать. Они того заслуживают.

«Тысяча душ» – произведение удивительное. Не в смысле «прекрасное», «блестящее», «вершинное». Нет, оно именно удивительное, и эту удивительность сложно объяснить.

Попытаюсь все-таки.

Это один из первых, если не первый, большой русский роман. (Год издания – 1858.) «Обломов», «Война и мир», «Преступление и наказание», «Что делать?», «Отцы и дети» появятся позже… По сути, раньше «Тысячи душ» были лишь «Герой нашего времени», «Мертвые души», «Обыкновенная история» и «Рудин». Произведения очень смелые, этически вольные даже, с какой-то неустойчивой формой… Архетипы русской дворянской прозы еще не сложились, далеко было до превращения типажей в шаблоны. «Тургеневская девушка», «женщины Достоевского», «новый человек» не стали терминами…

Писемский шел по ненаезженной дороге и делал множество открытий. Судя по тому шуму, что вызвал этот роман после выхода в свет, открытия были замечены, а затем, вскоре, заслонены другими, более грандиозными, но имеющими истоки, в том числе и в «Тысяче душ».

Не стану пересказывать сюжет романа. И не потому, что это займет много места, а из-за надежды, что кто-нибудь, заглянув в мой текст, решится роман прочитать. Пойду по персонажам.

Вот Петр Михайлыч Годнев, «штатный смотритель энского уездного училища», подавший в отставку по старости. Вдовец, добрый, «всегда довольный», пытающийся следить за происходящим в большом, за границами его уезда, мире. Автор на первых страницах дает поистине идиллическую картину его жизни: мухи Петр Михайлыч не обидит, с каждым встречным на улице поговорит, учеников и учителей в обиду не дает, дочку Настеньку приласкает, брата, отставного капитана, вкусно накормит, да и любого другого с радостью усадит за стол…

Впрочем, уже в третьем абзаце проскальзывает то, что мешает считать Петра Михайлыча идеальным. У него есть экономка Палагея Евграфовна, «девица лет сорока пяти и не совсем красивого лица. Несмотря на это, тамошняя исправница, дама весьма неосторожная на язык, говорила, что ему гораздо бы лучше следовало на своей прелестной ключнице жениться, чтоб прикрыть грех, хотя более умеренное мнение других было таково, что какой уж может быть грех у таких стариков и зачем им жениться?»

Из дальнейшего повествования мы можем догадаться, что отношения Петра Михайлыча и экономки далеко не деловые. Они действительно живут почти как муж и жена. Без венчания это, конечно, грех, но важнее другое – когда Петр Михайлыч умирает, Палагея Евграфовна («истая немка», подобранная Годневым в больнице) остается без крыши над головой, без куска хлеба. И только ее скорая смерть (точной причины мы не узнаём) избавляет ее от сумы… Нехорошо Петр Михайлыч поступил. И его дочь тоже…

Героиню романа, которую автор ласково называет Настенька, я хотел оставить, что называется, на сладкое, но сейчас понимаю: без нее невозможно говорить о других.

Женские образы Достоевского (особенно те, что были им созданы после каторги и ссылки) изучают неустанно десятилетие за десятилетием. Они, конечно, разные, но чем-то схожи – способны на поступок, если не предельно, то явно экзальтированы; не в себе, в общем…

У них есть старшая сестра – Настенька Годнева из «Тысячи душ».

Поначалу она представляется нам милой, простой (хотя и со своими девичьими причудами), домашней. Читает, гуляет по саду возле дома, неудачно съездив на бал, не горит желанием бывать в свете… Но вот уже интересный нюанс: «Настенька очень любила курить».

Не знаю достоверно, какое отношение к курящим девицам было в ту пору. Папенька Настеньки, например, не одобряет этого, и она курит «потихоньку от отца». Но в первый же день знакомства с Калиновичем, который сразу становится ей симпатичен, закуривает при нем. Автор не объясняет, как воспринял это молодой и новый смотритель уездного училища, хотя из его дальнейшего отношения к Настеньке заметно: женой своей он ее не очень-то представляет. Может быть, в том числе из-за курения.

Перелопачивать русскую классику позапрошлого века сейчас не решусь, но вот так, навскидку, не могу вспомнить, кто из героинь Тургенева, Толстого, Гончарова, Достоевского курил. Наташу Ростову представить себе с папироской немыслимо, и Лизу из «Дворянского гнезда», и Ольгу из «Обломова». Не пристрастились к курению, кажется, ни Вера Павловна, ни Настасья Филипповна…

Нет, женщины у русских классиков курили, нюхали табак, но не те, которых читатель должен был полюбить. А Настенька, двадцатилетняя дворянка образца 50-х годов XIX века, курит и стреляет папироски у потенциального жениха Калиновича.