Витька сидел на драной циновке, многие годы назад брошенной кем-то на пол. Возможно, ее принесла одна из девушек, пожелавшая таким образом оставить свой след в его жизни. Надо отметить, Витька всегда нравился женщинам. Отчего это происходило – сказать было трудно. Возможно, оттого, что в отношениях с ними, как и со всем миром, он придерживался заповеди Лао Цзы: «Хочешь привязать – забудь о веревке». Хотя, скорее всего, женщины просто знали, что с ним им будет хорошо. Но ни им, ни чему-либо другому Витька не придавал особого значения. Он не делил вещи на важные и неважные. По всей видимости, он не особо различал для себя плохое и хорошее. Самые разные люди приходили к нему. Иногда это были друзья, иногда друзья друзей, а иногда совершенно посторонние люди. Взять кроме книг да старой гитары у него все равно было нечего. Вещи случались с ним естественным образом, и Витька этому не противился. А посему он никогда никуда не торопился.

Кроме Витьки на циновке сидел какой-то бородатый парень в джинсах. В руках у них были гитары. Они играли и пели. Две симпатичные девушки сидели на старой единственной тахте и, слушая песнопение сидящих на циновке, неторопливо раскачивались в такт песни.

От табачного дыма в комнате можно было вешать топор. Тут же стояла непременная банка соленых огурцов, как будто ее просто забыли убрать, и она простояла здесь все четыре года.

Витька посмотрел на вновь вошедших просветленным взглядом, отражавшим вселенскую любовь, и дружелюбно, как будто они не виделись со вчерашнего дня, спросил:

– Портвейн принесли?

Сегодня был чертовски тяжелый день, дорогая, – проговорил Павел Павлович Вяземский, выпустил два кольца сигарного дыма и умиротворенно окинул взглядом ровно подстриженный зеленый газон, на котором был поставлен накрытый для легкого ужина стол. Вечерняя прохлада была приятной наградой после напряженного июньского дня, в течение которого Павел Павлович, по его словам, задал кому-то хорошую трепку. Павел Павлович был судьей, и частенько в суде вершил человеческие судьбы. Павел Павлович был атлетически сложен и всячески поддерживал себя в хорошей спортивной форме, уделяя этому вопросу немало времени.

– А ведь в городе все еще жарко, тогда как здесь, в загородном доме у самой реки, просто прелестно, – рассуждал Павел Павлович, удобно развалившись в массивном кресле. – Как правильно мы поступили, купив этот дом. – И при этом, потягиваясь, подумал: «Хорошо, когда сам себе господин, сказано – сделано, решил купить себе дом – и купил, да и на работе почти также, разве что не столь очевидно».

Жена его, Наталия Ильинична, дама средних лет и приятной наружности, была врачом. Несмотря на многие годы, прожитые совместно, они продолжали испытывать друг к другу самые теплые чувства. И посему Наталия Ильинична с большим вниманием слушала слова мужа, а он – ее. Их недолгая расслабляющая беседа была, впрочем, вскоре прервана.

– Мама, мама! – их пятилетняя дочь плача бежала по гравиевой дорожке. – Петька опять мучает ночного мотылька!

– Петя! Сынок, пойди сюда. Как тебе не стыдно! Ты укорачиваешь и без того короткую жизнь этих несчастных созданий, – промолвила Наталия Ильинична. – И откуда в тебе эта жестокость?

– С возрастом это пройдет, – спокойным тоном заметил Павел Павлович.

Их сын Петя, розовощекий мальчуган восьми лет, стоял, понурив голову. Он знал, что мучить кого бы то ни было, пусть это даже маленький белый мотылек, который живет всего лишь один день, нехорошо. Хотя в глубине души он и не совсем понимал, зачем вообще нужна такая короткая жизнь, сейчас не этот риторический вопрос мучил его. Ему было стыдно. Стыдно было еще и оттого, что не далее как час назад он, играя, передавил десятка два муравьев.

«Слава богу, – думал Петя, – противной Насти не было поблизости, и теперь об этом никто не узнает». Но сам-то Петя знал, что он это сделал. Знал, что это нехорошо. И от этого он стоял и краснел еще больше.

Справедливости ради следует заметить, что Петя давил муравьев не оттого, что был жестоким мальчиком. Он просто не отождествлял их с по-настоящему живыми существами. Да и как их можно было отождествлять с оными? Петя много раз задумывался над этим. Спроси его, над чем, и он по малости лет не смог бы объяснить, что именно его интересовало. А интересовало его муравьиное восприятие жизни. В начале своих так называемых экспериментов Петя просто наблюдал за муравьиной жизнью. У них была интересная, хорошо организованная жизнь. Пете казалось, что действия муравьев были должным образом осмысленны. Они были заняты своим делом. Они ходили на работу. Каждый – на свою. Кто-то строил жилище-муравейник, кто-то доставал пропитание. Они заводили потомство и заботились о нем. Временами они участвовали в войнах с другими насекомыми.

«До некоторой степени, – думал Петя, используя папину лексику, – они похожи на людей, только очень маленьких. Если бы вот только они могли ходить на двух ногах, а не ползать сразу на шести».

Странным было лишь то, что, очевидно, муравьи не воспринимали Петю вовсе. Он для них как бы не существовал, хотя и был рядом, наблюдал за ними.

«Сказать по правде, – думал Петя, – они находятся полностью в моей власти, но я для них не существую». Этот вывод Пете не понравился, и он, вознамерившись призвать муравьев к пониманию того, «кто в доме хозяин», начал проводить свои, довольно жестокие, эксперименты. Он ставил палец на пути у ползущего муравья. Нет! Муравей не поднимал головы, чтобы посмотреть, откуда взялся этот огромный мешок. Он просто продолжал ползти своим муравьиным путем.

«Отчего это происходит?» – задавался вопросом Петя, будучи любознательным мальчиком. Он поделился своими наблюдениями с отцом.

Отец задумался и, с интересом посмотрев на сына, ответил:

– Я полагаю, что муравью, в силу различных причин, как то: неразвитость интеллекта или его полное отсутствие, неразвитость органов восприятия и так далее, не дано воспринять твое или мое присутствие. И он, таким образом, живет в полном неведении относительно нашего существования, хотя полностью воспринимает предметы и насекомых, находящиеся с ним на одной плоскости. Он реагирует лишь на то, что ему дано воспринять. И не реагирует на субстанции, находящиеся за пределами его восприятия.