К Сакмаре подходит… Ты, Овчинников, тотчас спосылай туда конные дозоры.

А послезавтра и сам отправляйся в тое место вкупе с Чикой. Со всех сил постарайтесь Кара к Оренбургу не допускать, а расколотить его в прах, наголову. Возьмешь с собой пятьсот доброконных казаков да шесть пушек. Ну, ступай, Андрей Афанасьевич, дается тебе сроку два дня, приуготовь войско к маршу. А главное смотренье сам буду чинить опосля и наставленье в подробностях дам.

Пугачёв остался с глазу на глаз с Падуровым. Стараясь казаться бодрым, он подморгнул полковнику правым глазом и сказал:

— Эвот Катерина уж генералов на меня стала насылать. Садись, полковник, да прислушайся-ка, что молвить стану. Тебе ведомо, что по вчерашней ночи, опосля бою, к нам бежали с крепости четыре солдата, кои на часах стояли, да вдобавок два казака. А седни утром я им допрос произвел.

Оные солдаты уверительно сказывали, что всему головой там яицкие да оренбургские казаки. Вся беднота-то казацкая ко мне приклонилась, к государю. Вот и ты, спасибо, шестьсот молодцов привел. А у Рейнсдорпа богатенькие остались, да еще молодые, замордованные Матюшкой Бородиным: они и пикнуть супротив него страшатся.

— Чувствую, государь, к чему вы речь ведете. Не написать ли письма увещательные к жителям?

— Во! — кивнул головой Пугачёв. — Напиши поскладней жителям, чтобы до конечной погибели себя не доводили, а сдавались бы мне. Это от моего императорского имени слово. А от себя пиши оренбургскому атаману Могутову Василию да яицкому старшине Мартемьяну Бородину: ежели хотят прощение от меня принять за супротивность за свою, то пускай уговорит солдат и казаков, да и всех начальников, чтобы немедля город сдали и покорились бы в подданство моему державству. А ежели не покорятся, да милосердный бог поможет мне взять город штурмом, я с них живьем шкуру-де на ремни стану драть. — Он тяжело задышал и притопнул. — Да в письмах-то, слышь, уверяй их, что я, мол, доподлинный Петр Третий. И приметы, что в народе про меня ходят, пропиши: верхнего, мол, зуба нет напереди и правым глазом прищуриваю. Слыхал такие приметы?

— Как не слыхать.

— Гляди, — Пугачёв приподнял пальцами усатую губу и показал меж зубов щербинку. — Видал? Ну, вот! Да, слышь-ка, Падуров, как будешь писать Могутову Ваське, напомни-ка, брат, ему, постыди-ка: ты, что ж, мол, нешто забыл государевы-то милости, ведь он сына твоего пожаловал в пажи.

Падуров слушал со вниманием, все больше и больше поражаясь сметке Пугачёва. «А и верно, неплохой бы из него царь был», — подумал он.

К обеду письма были изготовлены в духе сказанного Пугачёвым. Атамана Могутова Падуров старался запугать своей собственной выдумкой: мол, государем получены новые бомбы адской силы, каждая бомба чинится тремя пудами пороха, и, мол, «невозможно ли, батюшка, уговорить его высокопревосходительство Ивана Андреича, чтоб он склонился и, по обычаю, прислал бы к государю письмо, чтоб государь вас простил и ничего бы над вами не чинил». Было в письме сообщено и про царские приметы. «Сверх того вам объявляю, батюшка, Василий Иванович, что государь упоминает вас всегда и вспоминает то, как вашего сына Ивана Васильевича произвел в пажи».

Бородина он уверял в письме, что Пугачёв, как его облыжно называют, доподлинный царь есть. «Удивляюсь я вам, Мартемьян Михайлыч, что вы в такое глубокое дело вступили и всех в то привлекли. Сам знаешь, братец, против кого идешь». Письма были длинные, обстоятельные. Пугачёву они понравились.

Падуров сказал, что затруднительно будет доставить письма по принадлежности. Пугачёв, подумав, велел Давилину скликать восемь оренбургских баб, что неделю тому назад были отхвачены от обоза, тайно приезжавшего из крепости на луга за сеном. Падурову стало любопытно, он улыбнулся и накручивал усы.

Шумно вошли восемь рослых, крепких теток, в лаптях, в душегреях, в пуховых шалях. Лица у них одутловатые, глаза покрасневшие, заплывшие, будто после непросыпного запоя. Покрестившись на икону, они поклонились Пугачёву. Он принимал их в золотом зальце. Тетки вертели головами, рассматривая убранство горенки, толкали друг дружку в бока, перешептывались.

— Ну, с чем пришли, красавицы? — спросил Пугачёв, прищуривая правый глаз и оправляя челку на лбу.

— Ой, надежа-государь, а чего ж ты нас, сирот, в полон-то позабрал? — заголосили тетки. — Диво бы мужиков, а то баб.

— А пошто вы сено мое по ночам воровать ездите?

— Ой, надежа, сено-то не твое, а наше, мы сами косили, сами и ставили.

— Сено ваше, а вы мои рабы — выходит, и сено мое.

— Отпусти ты нас, батюшка, век за тебя будем бога молить!

— Пошто отпускать-то? Али плохо жить у меня? Может, кто пообидел вас?

Тетки переглянулись между собой и заулыбались:

— Много твоей милостью довольны. И обиды нам от твоих не было. И винца, грешным делом, попили вдосыт, и покушали, и поплясали всласть, — выкладывали развеселившиеся тетки. — Эвот и вина у тебя сколь хошь, и хлеб дешевый — грош фунт, и говядина с бараниной — всего много, все шибко дешево. А у нас… Ой, да чего уж тут…

— Ну, вот и оставайтесь.

— Слов нет, мы бы, конешно, остаться согласны, да ведь в городу-то робятенки малые, да коровки да козочки…

— У вас козочки, а у меня зато казачки, — пошутил Пугачёв, лукаво подмаргивая теткам.

— Ха-ха, — закатились тетки; им очень по нраву пришелся ласковый царь-батюшка. — Слов нет, казачки твои насчет женских сердцов дюже сердитые… Ой ты! — сокрушенно, по-греховному вздохнув и снова переглянувшись, тетки повалились Пугачёву в ноги:

— Отпусти, надежа-государь, не задерживай нас, сирот…