Ну, так или иначе, а у Геныча к августу обнаружилась какая-то болезнь горла, и его демобилнзовывали раньше, даже без прохождения венчающих нашу годичную службу двухмесячных курсов по подготовке офицерского запаса.

И вот когда он начал рассчитываться со старшиной роты и каптерщиком, выяснилось, что его ножны дли штыка сильно погнуты (где и когда — не суть дело. Скорее всего кто-нибудь из «старичков» незаметно подменил), а парадные, особой твердости материала погоны и вовсе отсутствуют. Мог бы ои, конечно, спокойно обсудить все положение с каптером. Калинчук — солдат второго года службы, мужичок-кулачок, конечно, как оно и положено каптеру, будь-будь, но дело-то плевое, не такое улаживалось, ан… человек увольняется — это уж особь статья.

С паническим видом, радостный и испуганный — все в болтанку, он прибежал в караулку и, узнав, на каком я посту, примчался ко мне. По главе устава, озаглавленной «Обязанности часового», я, понятное дело, не имел права подпускать к себе никого, кроме разводящего и лиц, прибывших с ним. Согласно уставу я должен был сначала крикнуть Генке: «Стой, кто идет?» Если бы он продолжал бежать ко мне, я, даже узнав его, должен был крикнуть: «Стой, стрелять буду!» При отсутствии понимания моих речей со стороны Гены я должен был дать один предупредительный выстрел, а затем… Впрочем, ни до каких ужасов не дошло. Не стал я ему ничего кричать, а подождал немного, пока он добежал до меня, и выслушал его дембельную горячку.

Дело было ясное. Я рассказал ему, в каком месте под матрацем моей койки он найдет парадные погоны, а затем взял его искривленные ножны и отдал ему свои, исправные. Геныч повернулся и, помахав мне рукой, в несколько невероятных прыжков исчез из виду. «Спринтер-шплинтер», «черная неблагодарность» — так и хотелось мне пульнуть ему под пятки, на смазку, но человек увольняется — особь статья.

А в середине ноября по присвоении мне звания младшего лейтенанта запаса убыл на гражданку и я. Генка смеялся, как дите малое, неразумное, печатал строевой шаг на паркете в квартире Короткова (еще один из лиц с высшим образованием), зычным голосом подавал команды «Кру-у-гом!» и «Ле-е-вое пле-чо вперед, шагом м-марш!» и заливался мелким смешком, совсем даже не лейтенантским, а каким-то… Ну шпак, да и только, или, как любил пошутить один из сиповатых и небритых авторитетов дворов моего детства: «Ну что за человек? Ни украсть, ни покараулить».

Да, так вот, все это я отлично помню. Ну, и куда мае теперь с этим добром? Позвоню. Позвоню, и все тут. Оно, конечно, на тройках бы подкатить — выходи, Гена, дембеля мы удалые, а помнишь… а помнишь… ну и все такое, и по коньякам по цилиндрику впридачу…

Ладно, казак, думай не думай, кафтана ни шиша тебе никто за это не купит. Ладно. Как-то выгребать надо. Отсюда и пляши, И к Генке толкнуться — самое милое дело. Черт с ними, с тройками, там поглядим. Выгребать надо.

Он же первый и перья с меня повыдергает, если я сейчас с ним не стелефоню, а он узнает потом, какой у меня расклад был.

Когда Сережа Акимов сообщил мне, что Лиле Самусевич снова не дали магнитные ленты, заказанные нами еще на той неделе, и при этом понимающе ощерился, я не выдержал и сам побежал к завскладом. Я не могу терпеть, чтобы Серж понимающе щерился потому, что это именно я перетащил его на эту работу и обещал ему все такое самое разэтакое к плюс двадцать впридачу. Плюс двадцать к окладу он получил, а вот что касается всего такого и разэтакого…

Я не обманывал Сережку, когда расписывал ему про интересные задачи и неограниченные перспективы. Я просто был рупором Телешова.

Как только я поступил на работу в отдел Борисова, Телешов (а иногда к нему присоединялся и сам начотдела) стад обхаживать меня со всех сторон и напевать в оба уха сладкие административно-кибернетические сказки. По его словам, системный подход в наше время — все и вся.

Системный подход в наше время, мол (и даже как-то так получилось, что не сам подход, а только упоминание, только воспевание его), совершенно автоматически вывозит в доктора наук каждого, кто в детстве не болел полиомиелитом. Впрочем, к чему надо применять этот самый системный подход и вообще «детали» занимали в его разговорах сравнительно мало места. Воронка его красноречия сужалась каждый раз к одному и тому же пункту: надо набрать людей. Каких, зачем, почему — неважно. Главное — побольше и побыстрее.

Я пробовал перевести разговор на традиционные (то есть разумные) рельсы: что хороших программистов в Москве вообще не хватает, что к каждому нужен индивидуальный подход, что перед отделом нет еще даже четких задач. По крайней мере, они мне были неизвестны. Но сбить Телешова с панталыку (что бы ни означало сие выразительное речение!) было нелегко. Он выслушивал все мои замечания с небрежно-скучающим выражением лица и снова принимался за свое: «Гена, ты теперь руководитель группы, тебе надо расти. Другие берут, а ты что же? Вон у Сизова, у Крамера — каждый день людей оформляют, и все сто шестьдесят — сто восемьдесят, сто шестьдесят — сто восемьдесят… Леонид Николаевич вчера сам у Карцева слышал, как тот Крамеру говорит: «Для вас что, оклады ниже ста шестидесяти вообще не существуют?» Вот так, брат. А мы тут сидим, ушами хлопаем: хороший программист, плохой программист… Ничего, все хорошими станут. На таких премиях, как у нас, любой задумается, прежде чем сачковать».

Я пытался робко заметить, что в таком деле, как матобеспечение, дело не сводится к усердию: нужны, мол, знания, да и склонность некая, таланта вроде, но куда там… При обсуждении любой реальной, имеющей ясный смысл проблемы Телешов как бы глох. Он просто пережидал, пока я почувствую всю никчемность своих замечаний, и иесся дальше. О ставках, которые могут уплыть, о возможности повышения, об укрупнении и разукрупнении… Голос его патетически возвышался, казалось, он говорит о последних тайнах видимой и невидимой вселенной — это был поэт, поэт непонятной мне еще пока стихии.