Подобное решение проблемы роботизации трудно охарактеризовать иначе как подготовку к будущему путем повторения стратегий прошлого – пусть даже они уже не способны помочь в современной действительности. Такой метод едва ли приведет к успеху на конкурентных рынках будущего, в чем можно убедиться на примере Западной Виргинии.

Экономика Западной Виргинии опиралась на угольную промышленность ХIХ и ХХ веков. Шотландско-ирландские иммигранты предоставили дешевые рабочие руки, а когда стоимость этих первых жителей Аппалачей поднялась, недорогую рабочую силу обеспечили итальянские иммигранты и афроамериканцы. Но когда машины подешевели, а рабочая сила подорожала, работодатели остановили свой выбор на машинах. В конце концов, машины не могут выйти на забастовку или заработать пневмокониоз, от которого умер мой прадед, итальянский иммигрант, работавший в угольных шахтах. Синие воротнички, которые от века питали экономику, потеряли свои рабочие места, и экономика развалилась. Штат постарел и обезлюдел. В тот день в 1971 году, когда родился я, население Западной Виргинии составляло 2,1 миллиона человек. Сегодня оно насчитывает 1,7 миллиона.

Упадок Западной Виргинии явился, по сути, неспособностью перейти от экономики, покоящейся на плечах людей, к более механизированной и опирающейся на информацию. Сегодня в горах штата добывается столько же угля, как и несколько десятилетий назад, но число шахтеров резко сократилось. В 1908 году в шахтах Западной Виргинии работали 51 777 человек, а сегодня – всего 20 076. Работники Foxconn – это шахтеры сегодняшней экономики.

Роботы принесут нам очевидную пользу во многих аспектах. Уменьшится количество травм на рабочем месте, дорожно-транспортных происшествий; хирургические процедуры станут более безопасными и менее инвазивными; появятся мириады новых возможностей: больные дети, которым нельзя выходить из дома, смогут посещать школу, а глухонемые – говорить. Это чистое благо для человечества. То же самое можно сказать и о глобализации в более широком смысле. Она преумножила богатство и благополучие людей во всем мире, но государства и регионы (такие как мой родной штат Западная Виргиния), которые не перенаправили поток рабочей силы в растущие области занятости, пришли в упадок.

Я вспоминаю людей, которые работали со мной в команде уборщиков той ночью. Сорок лет назад они могли бы найти более высокооплачиваемую работу в угольных шахтах или на фабриках. К 2020-м годам, возможно, им не удастся заработать на жизнь даже шваброй. Прямо сейчас в аэропорту Манчестера в Англии роботы-уборщики моют полы, используя для навигации лазерные сканеры и ультразвуковые датчики. Если робот встречает на пути человека, он говорит с чистейшим английским акцентом: «Простите, я мою пол», а затем огибает его.

Способность различных сообществ к адаптации будет играть ключевую роль в том, насколько конкурентоспособными и стабильными они окажутся на заре новой эры. Наибольший выигрыш получат от новых технологий те общества и компании, которые не станут просто повторять стратегии прошлого, но сумеют приспособиться и направить своих граждан к развивающимся индустриям. Робототехника – одна из них, и об остальных-то и написана эта книга. Вот почему Китай не полагается лишь на принудительную урбанизацию, призванную удешевить рабочую силу; он также вкладывает значительные средства в отрасли будущего. Инвестиции в развивающиеся сферы, такие как робототехника, необходимы, но необходима и социальная структура, которая проследит за тем, чтобы потерявшие работу люди оставались на плаву, пока не сумеют взять курс в сторону отраслей или профессий, которые предлагают новые возможности. Во многих странах, особенно в Северной Европе, сейчас идет укрепление системы социальной защиты с тем, чтобы потерявшие место работники имели шанс найти себя в новой сфере. Для этого необходимо будет часть тех миллиардов долларов прибыли, которые принесет развитие робототехники, направить в образование и повышение квалификации сокращенных водителей такси и официанток. Предполагается, что роботы требуют одних только капитальных затрат, но эти вложения не избавят от необходимости эксплуатационных расходов, которые по-прежнему требуются людям. Нам придется пересмотреть эту дихотомию и учесть текущие расходы по поддержанию конкурентоспособности наших граждан в условиях завтрашней экономики. Нас не так легко модернизировать, как программное обеспечение.

Онколог Лукас Уортман – из тех людей, кого приглашают на званый обед, чтобы произвести впечатление на остальных гостей. Он может посоветовать, какие именно фрески Диего Риверы посмотреть в Мехико, и тут же начать рассказывать о последних исследованиях в области борьбы с раком, которые сегодня проводятся в самых передовых лабораториях. В речи Уортмана, выросшего в 45 минутах езды от Чикаго, звучит характерная для Среднего Запада теплота. Держится он тихо и серьезно, у него круглое лицо, добрые голубые глаза и коротко стриженные русые волосы. На его странице в «Фейсбуке» полно фотографий, где он изображен со своей собакой Кадзу. 38-летний Уортман – парень скромный. Даже надев белый халат, он не спешит хвастаться своими достижениями или делиться своей поразительной историей.

А ведь она в самом деле поражает. Лукас работает на передовых рубежах технологий исследования генома: в своей лаборатории в Университете Вашингтона в Сент-Луисе он изучает лейкемию у мышей, создавая всеобъемлющие геномные модели заболевания. И что еще более примечательно, сам Уортман поборол острый лимфобластный лейкоз и выжил. Трижды.

По жестокому стечению обстоятельств любимым предметом Уортмана во время учебы на врача была гематология, где он разглядывал под микроскопом лейкозные препараты. Он обожал это дело. «Думаю, я стал бы лечить лейкоз, даже если бы у меня не было никакого личного опыта борьбы с ним, – говорит Уортман. – Можно диагностировать рак у пациента, просто посмотрев на мазок крови или костный мозг под микроскопом. Когда можешь найти рак, взглянув прямо на него, а не только ухаживая за больным, это приносит какое-то особое удовлетворение».

Уортман провел в Университете Вашингтона большую часть своей профессиональной жизни. И колледж, и медицинскую школу, и резидентуру он окончил в Сент-Луисе.

Университет Вашингтона также спас ему жизнь, когда все было против него. У детей ОЛЛ поддается лечению, но у взрослых часто оканчивается смертельным исходом. Уровень выживаемости для первого рецидива невелик, а для второго данных и вовсе не существует. Так что в 2011 году, когда у Уортмана в третий раз обнаружили ОЛЛ (ему тогда было 33), никто не знал средства, которое могло бы помочь. Его коллеги из Института геномики Вашингтонского университета понимали, что шансы на выживание у Уортмана невелики, но им хотелось предпринять хоть что-нибудь – что угодно, – только бы спасти своего коллегу. Они решили попробовать то, чего никогда не делали раньше: секвенировать дезоксирибонуклеиновую (ДНК) и рибонуклеиновую (РНК) кислоты раковых клеток Уортмана, а затем еще ДНК из образца его кожи, чтобы сравнить ДНК его здоровых и раковых клеток.

Все виды рака начинаются с повреждения ДНК. ДНК повреждается либо со временем, либо из-за унаследованной генетической структуры, либо при воздействии агрессивных химических веществ, таких как сигаретный дым, и в результате мутирует. Мутировавшие ДНК и РНК производят дефектный белок.

Чтобы вылечить пациента вроде Уортмана, ученым нужно знать, почему начинаются проблемы с белком – потому ли, что ДНК неверно проводит генетическое программирование, или потому, что РНК перестает играть свою роль в создании белка? Секвенирование здоровых генов Уортмана и генома раковой клетки позволило бы однозначно определить, где произошел сбой.