Если бы хоть на день, на два отдалить сечу, которую вот-вот могут навязать его рати утигуры, он послал несколько сотен ополченцев в помощь тем, стоявших против них уже за пятьдесят поприщ от лагеря. Они и помогли ополчению выстоять те несколько дней, которые требовал князь Острозор, чтобы добраться, наконец, до выбранного уличами места битвы.

Появление полян изрядно подняло защитникам земли Трояновой ратную доблесть. А возвышенная доблесть — еще одна рать: хоть и незримая, все же существенная и вон какая желанная. До слез радовались, обнимаясь, мужи, не скрывали удовольствия-удовлетворения и воины. Кричали на всю околицу и не считались уже с тем, что их услышат за околицей, что о них могут узнать те, кому не надлежит знать.

Князья встретились вдали от всех и сразу же заговорили о грядущей сече.

— Обры не случайно сделали так, — уверял князь Зборка, глядя, прежде всего, на Острозора. — Они потому и пошли особняком по пути, чтобы разобщить наши силы и преодолеть в одиночку.

— На Тиверию тоже послали особую силу. Не хотят, а может, и боятся нас видеть, антов, едиными.

— Зборко утвердительно кивнул головой.

— Так как мыслят себе князья сечу с ними? Пойдем на поводу у обров и разъединимся или ударим вместе на утигуров, а затем так же вместе на обров?

Князья Полянской земли переглянулись. Видимо, не предполагали, что их спросят об этом: шли-то на помощь, не в предводители.

— Как далеко отсюда обры и как — утигуры? — поинтересовался Богданко.

— Утигуры не позднее, как завтра, будут перед нами. Чтобы настигнуть обров, думаю, мало будет и трех суток.

— Сколько одних и сколько вторых числом? — оживился Острозор.

— Точно не знаем. В одном нет сомнения: утигуров значительно больше, чем обров.

— Тогда нечего сомневаться. Если разгромить, прежде всего, большую силу супостата, меньшая сама покажет спину. А эту, большую, легче преодолеть сообща.

Зборко не ухватился за эту мысль, как за единственно возможную.

— Многие беды натворят тогда обры, когда пойдут беспрепятственно.

— Правда, твоя, княже, много. Но еще больше засеется ее в земле нашей, когда распылимся и не разгромим, ни утигуров, ни обров.

Пили мед и хвастались, хвастались и снова пили, и обнимаясь пили, и братались, пока не пришла на землю ночь и не сморила всех крепким, под хмельком, сном.

Спал и лагерь, увитый теменью и необычной для такого количества ратных людей тишиной. Кто-то не верил и потому не принимал к сердцу мысли, что смерть такая недалекая уже и такая возможная; кому приходило такое в голову, и он поклялся именем матери: не может быть, чтобы злая Морана настигла именно его и именно здесь. Сеча является сечей, там и стрелы летят тучами, и тати будут обступать со всех сторон, копья и мечи будут сверкать перед глазами, как если бы молнии Перуна. Но почему именно его должны поразить? Или он беззащитен есть? Или в руках не такой будет меч и не такое, как у супостата, копье? А еще есть щит и побратимы, надежнее всякого щита. Вон сколько собралось воинов земли Трояновой. Или уступят каким-то утигурам? Или не одолеют их? Не может быть. Не должно быть!

Уверенность — надежная колыбельная, но до поры до времени. Когда загудела на рассвете земля, затем пригнали запыхавшихся лошадей и посеяли тревогу гонцы ополчения: утигуры пошли всей ратью, — и самые уверенные в себе забыли уверенность. Засуетились, призванные трубами, одели наспех ратные доспехи и пошли каждый на свое место: кто — в первые ряды, где обставились завалами и волчьими ямами лучники, кто — с конем, собираются в сотни, тысячи, чтобы быть начеку и обойти, когда придет время, ряды лучников и ударить на утигуров всей, имеющийся в засаде, силой.

Князь Зборко чуть ли не первый, из всех, уехал в сопровождении мужей и отроков на возвышение, следит за дальними рубежами долины. Там должны объявиться его ополченские сотни, а вслед за ними, или, может, и преследуя их, утигуры. Хорошо, если соблазн легкой победы над ополченцами поманит супостатов на левый берег Онгула. Пока опомнятся и поймут: дальше пути нет, — если не все, то большинство рати их выйдут под стрелы и копья антов, лучников и метателей. А ему, князю Зборко, только того и надо.

Первым из ополченцев, которые отходили под давлением утигуров, добрался до своего предводителя тысяцкий Буймир.

— Князь! — осадил он взмыленного жеребца. — Утигуры, видно, заподозрили, пустили часть своей рати за оврагом — на городище Сорочий Брод.

— Вот как!

Под Зборко забеспокоился жеребец и стал вытанцовывать, от сдерживания.

— И много пошло их за оврагом?

— Немало, все левое крыло рати.

Зборко все еще делает вид, будто успокаивает жеребца. Пошли за оврагом. А куда? Хорошо, если на городище Сорочий Брод, а если обойдут лагерь и ударят рати антов в спину?

— Князь, — подъехал к нему и сказал, чтобы все слышали, предводитель полян. — Позволь взять эту часть на себя.

— Другого совета не вижу: бери. Но одно прошу учесть…

— Понимаю: должен не допустить удара в спину. Я возьму этот утигурский замысел на учет, если они действительно замыслили такое, я поступлю другим образом: идущих на Сорочий Брод, примет на себя князь беглецов Богданко. А я пойду плотно за оврагом и выйду в спину тем утигурам, которые угрожают лагерю со лба. Тогда и посмотрим, кто кого перехитрит.