Примерно через неделю Стоян Кралев созвал партийное собрание, на котором присутствовал и представитель околийского комитета партии. В повестке дня собрания был только один вопрос — о членстве в партии товарища Ивана Шибилева, которому предъявлялись обвинения по нескольким линиям — выражение недоверия ОК БКП, морально-бытовое разложение и нарушения партийной дисциплины. Единственно серьезным был последний пункт, поскольку Иван часто пропускал партийные собрания, хотя раньше Стоян Кралев и заявлял по этому поводу, что для настоящего коммуниста партия — повсюду, как бог для верующих. Теперь же он начал свою обвинительную речь именно с того, что Иван Шибилев приходит на партийные собрания когда вздумается, — то его нет в селе, то просто пренебрегает, а по уставу это наказывается исключением из партии. Самым сильным его доводом в пользу исключения были любовные похождения Ивана, которые должны были бы вызвать наибольшее возмущение среди членов партии, но этого, к величайшему удивлению Стояна Кралева, не произошло. Те самые люди, у которых связь Ивана с Моной не сходила с уст, — а Стоян Кралев предложил исключить и ее тоже, но комитет не согласился, сочтя, что это может ухудшить положение в ее семье, — так вот, те самые люди, узнав, что его собираются исключать из партии, сникли, и когда дело дошло до прений, никто не захотел высказываться. Стоян Кралев предварительно «подработал» десять человек, обещавших его поддержать, но сейчас и они молчали, глядя в пол. Пришлось вызывать их по фамилиям и предоставлять слово, но они едва подымались со своих мест, от неловкости мяли в руках шапки, вздыхали, молчали или бормотали, что, мол, сказать им нечего, мол, была вина, да прощена или что, мол, сука не захочет, кобель не вскочит, и все в таком духе. Наконец, один высокий одноухий мужик, которому вовсе и не давали слова, встал и крикнул во всю голосину:

— Иван Шибилев без нашего села обойдется, а село без Ивана Шибилева — нет!

Собрание оживилось. Люди стали перешептываться, послышался женский смех, а кто-то предложил закрыть собрание. Всеобщее оживление подтверждало мысль одноухого, новые голоса предлагали закрыть собрание, потому что это грех — исключать из партии такого человека, как Иван Шибилев. В этих несвязных протестах, высказанных тихо и несмело, выражалась любовь людей к Ивану Шибилеву, этому горемыке и чародею, сорвиголове и краснобаю, артисту, художнику и человеку с золотыми руками, к тому Ивану Шибилеву, из рук которого за многие годы село привыкло получать духовную пищу. Стоян Кралев сказал что-то председателю ОК, потом дал слово Ивану Шибилеву.

— Мне нечего сказать! — произнес он с места.

Он сидел в конце первого ряда, у самой трибуны, слушал, рассматривая почти в упор нарочито серьезные, чуть ли не мрачные лица Стояна Кралева и представителя, и думал, что вся эта история с его исключением — неумело разыгранный фарс, над которым смеется даже простой народ. Когда Стоян Кралев спросил, означает ли его молчание согласие с решением партийного бюро, он ответил, что не означает, и добавил, что решение околийского комитета тоже неправильно, так как содержит клевету на него.

— Клевету? — откликнулся представитель. — Выходит, значит, что ОК БКП — клеветник?

— Не надо передергивать. Перед комитетом меня оклеветал Стоян Кралев.

— Секретарь партийной организации не может быть клеветником! — закричал представитель и встал со стула. — Партия не выбирает клеветников в секретари. Заруби это себе на носу.

— Я не собираюсь с вами спорить, переливать из пустого в порожнее. Вам приказано провести решение о моем исключении, ну и проводите! — сказал улыбаясь Иван Шибилев. — Все решено предварительно, нечего терять время на пустую болтовню.

На лицах большинства собравшихся блестел пот, все смотрели прямо перед собой тяжелыми, неподвижными взглядами, в душном воздухе стоял густой запах лука и прокисшего пота, а самое чувствительное обоняние могло уловить и запах зрелых хлебов, проникавший в окно. Полночь давно миновала, где-то пропели петухи, в помещении становилось все более жарко и душно, люди, истомленные работой в поле, дремали на своих местах, и лица у них были темные, как головешки. Стоян Кралев снова начал вызывать людей по фамилиям, сначала тех десятерых, которых он «подработал», а потом и остальных. Они вставали по одному, подавленные и сбитые с толку, и мучительно медленно поднимали руки до середины лица.

После того как Ивана исключили из партии, на него обрушилась и другая беда. Он как раз подготовил две новые роли и собрался через неделю ехать в Шумен, когда к нему зашел отец Энчо и попросил подправить икону святого Георгия Победоносца. Иван был атеистом, но с удовольствием писал для церкви иконы, потому что это было ему интересно. Стоян Кралев много раз уже грозился приспособить церковь под молодежный клуб или склад зерна, но из околийского комитета ему не разрешали. Церковь, разумеется, обычно пустовала. Церковные браки и крещения не признавались законными, молодежь была настроена антирелигиозно, а люди пожилые боялись ходить в церковь, так что паству отца Энчо составляли два десятка стариков и старух, которые раз в неделю прибредали в церковь поставить свечу за упокой души своих близких. В 1949 году во время весенних дождей у церкви во многих местах протекла крыша, при этом пострадала икона святого Георгия Победоносца. Мастер, который должен был ремонтировать церковь, повредил ее еще больше, и Иван нарисовал новую. Через несколько дней после того, как он повесил ее на место старой, за ним явились двое милиционеров на старом «джипе» и доставили в околийский комитет партии. Иван был уверен, что его решили восстановить в партии, и вошел в помещение комитета в самом радужном настроении. Здесь его ждали Стоян Кралев, Козарев (тот представитель, что был на собрании) и двое секретарей. Все четверо были так мрачны, что даже не ответили, когда он поздоровался, и без всяких предисловий сунули ему под нос икону Георгия Победоносца.

— Ты рисовал?

— Я, — сказал Иван Шибилев.

— Объясни, что ты нарисовал!

— Святой Георгий борется со змеем…

Они укрепили икону на стуле и велели ему сесть напротив, а сами встали с двух сторон от него. Святой Георгий, юноша в алом плаще и серебристом шлеме, верхом на белом, сказочно прекрасном коне, изо всей силы вонзал копье в одну из пастей двуглавого змея. Но эта голова была головой представителя ОК Козарева, уродливо страшная, сомкнувшая на наконечнике копья окровавленные зубы. Тело змея, напоминавшее жабье, было покрыто ядовито-зеленой чешуей, с розово-белым брюхом, перепончатыми лапами и свернутым в колечко мышиным хвостом. Вторая голова была головой Стояна Кралева, уже мертвой, с закрытыми глазами и черными усами, из-под которых стекала темно-красная кровь. Эта кровавая сцена разворачивалась на фоне веселого поля с цветущими деревьями, серебристыми отблесками заколосившихся хлебов и ясным голубым небом.

— Мы все видели змея в детских книжках, слушали народные сказки, но такого змея, с человечьими головами, да еще с головами партийных работников, мы еще не видали, — сказал один из секретарей. — Почему ты надругался над нашими товарищами, почему ты превратил их в чудовища? Случайно ли это?

— Я не знаю, как это получилось, — сказал Иван Шибилев, и он не лгал. Не боялся он и взять на себя ответственность за «надругательство». Он работал над иконой так лихорадочно, что и в самом деле не в состоянии был объяснить, как все это произошло. Он помнил только, что, пока он рисовал, лица этих двоих стояли у него перед глазами — такое, видно, сильное впечатление произвели они на него, когда исключали его из партии. Тогда, на собрании, он думал о том, что они набрасываются на него, как два хищника, и поскольку они предъявляли одни и те же обвинения, да еще в одних и тех же словах, ему казалось, что перед ним, в сущности, один хищник о двух головах. Потом, когда он рисовал святого, борющегося с традиционным двуглавым змеем, он невольно изобразил лица тех двоих. Сделал он это неумышленно, просто собрание разбередило ему душу, и объяснить, как он это сделал, он не мог. Тяжелые обвинения теперь сыпались на него одно за другим, и оправдаться было невозможно. Особенно серьезным было обвинение в преступном пренебрежении к коммунистическим идеям и в том, что он попал под религиозное влияние. Верно, до Девятого сентября он вел с религией упорнейшую борьбу, благодаря чему почти все молодые люди в селе стали атеистами, но эта его заслуга не только не облегчает его положения, а, наоборот, усугубляет его вину. Одно дело, когда под влияние попов попадает какой-нибудь люмпен или несознательный тип, и совсем другое, когда это происходит с бывшим активным атеистом и коммунистом, который изменяет своим убеждениям в то самое время, когда партия ведет острую и бескомпромиссную борьбу против религиозного дурмана. Буржуазные элементы непременно воспользуются этой ситуацией и будут на него указывать — вот, мол, убежденный в прошлом коммунист отрекается от своей идеологии и переходит на сторону бога и религии. Встает вопрос, был ли этот коммунист в прошлом настоящим коммунистом, или он был провокатором и предателем, и не случилось ли так, что именно теперь, получив поддержку сил реакции, он показал свое истинное лицо?