— Марчо умер!

Он вынул из бумажника помятую бумагу и протянул ее мне. Это была телеграмма, написанная по-болгарски латинскими буквами, а для удобства получателя поверх латинских были вписаны болгарские буквы: «Марчо скончался ждем два дня похороны Юта Ани Кирил». Я долго читал телеграмму, делая вид, что плохо понимаю латиницу и хочу перевести букву за буквой, чтобы не допустить ошибки. Но Киро Джелебов понял, почему я застрял над текстом, и избавил меня от банальных соболезнований, которые полагается произносить в таких случаях.

— Два дня назад получил. Поехал в город письмо ему отправить, поздравить с Новым годом. Там на городской почте одна Танкина родственница работает, так она, как придет от него письмо, откладывает и потом прямо мне в руки отдает. Не то здешние его распечатают и будут плясать на моих костях. Вот эта женщина и говорит, тебе, мол, письмо, прочти его, а потом уж пошлешь что принес. Я сел, прочел письмо. Марчо пишет, что болен. Больше двух лет уже у него грудь болит, лежит в больнице и не знает, когда выпишется. Прочитал я письмо, тут почтарка меня подзывает к окошечку. Только что, говорит, телеграмма пришла. Хотела, видно, меня подготовить к самому плохому, и так оно и получилось. Я телеграмму спрятал, и до сих пор никто ничего не знает. Ни чтоб меня жалели, не хочу, ни чтоб руки потирали, злорадствовали. И Танке, и сыновьям ничего не сказал. Пусть думают, что он жив и здоров. Я сам похороню его в своем сердце, я ему и попом буду, и могилой. Вот какая черная доля ему выпала. И детей его мне не увидеть. Пока они вырастут, мать из них настоящих немцев сделает. Сейчас-то они калякают по-болгарски. Старшенького в мою честь окрестили — Кирилом. И писать умеет по-болгарски, да так хорошо, словно бы здесь учился. Дедушка и бабушка, пишет, отчего вы не приезжаете к нам в гости, у нас есть машина, мы вас всюду будем возить. У Марчо всегда к земле душа лежала, он и там на земле работал. Сам ли он на участок денег накопил, или у жены что было, не знаю. Только писал он, что у него маленькое имение, декаров сто. Вот фотография, два года назад прислал.

Цветная фотография, которую он мне дал, была сделана так, чтобы как можно лучше продемонстрировать благосостояние Марчо. Он и его жена сидели на стульях посреди двора, утопавшего в цветах и зелени, дети сидели перед ними на траве. Сзади виднелся их дом с верандой и островерхой крышей, рядом с домом, под навесом какой-то хозяйственной постройки, — синяя легковая машина и томатного цвета маленький трактор. Дети, оба, были смуглые, как отец, а мать их — светло-русая, почти белая, словно альбинос.

Снаружи на лестнице послышались шаги, Киро выхватил фотографию у меня из рук, положил ее в ящик стола и сделал мне знак, чтобы я хранил в тайне то, о чем мы говорили. Тетушка Танка вошла и, увидев меня, воскликнула своим звонким голосом:

— Смотри-ка, кто к нам пришел! Господи, в доме гость, а я по селу гуляю! В магазин пошла взять кой-чего, потом к Иване заглянула, ей что-то все неможется. — Она положила покупки на стол и поправила платок на голове. — Ну, гостюшка, добро пожаловать!

Она протянула мне пальцы, как это делают, здороваясь, деревенские женщины, и я поцеловал ей руку. При каждой нашей встрече я напоминал ей о Марчо, видел страдание в ее глазах, но и она, так же как муж, никогда о сыне не заговаривала. Я хотел сказать, что рад видеть ее здоровой и бодрой, но она сама подошла ко мне ближе, приподнялась на цыпочках и молча поцеловала в левое плечо. Нежный жест этой простой женщины тронул меня, я обнял ее голову, погладил, она всхлипнула, закрыла лицо руками, и между пальцев ее проступили слезы.

— Каждую ночь в белом снится! Одежа белая, а в руках красные цветы…

— Что ты, ровно покойника оплакиваешь! Грех это! — прикрикнул на нее Киро. — Люди не затем приходят, чтоб про твои горести слушать! Иди-ка лучше принеси нам чего-нибудь поесть!

— Да ладно уж, ладно! — с тихим упреком сказала тетушка Танка и пошла к двери. — Слова при тебе не скажи. И что у тебя за сердце такое. Выпейте пока, а я сейчас соберу на стол.

— Женщины — что с них взять! Дай им только пореветь вволю! — сказал Киро, когда мы снова уселись с ним за стол, как будто сам он только что не плакал. — Никто на этом свете не вечен. Человек с рожденья в могилу смотрит, и, пока живет, чего только с ним не случится. Когда что хорошее, это всяк переживет, а ты попробуй с бедой совладай. Или она тебя, или ты ее, в сторонке не переждешь… Ты закусывай колбаской, а сейчас и обедать будем. Обед хозяйка давеча приготовила, прежде чем из дому уйти. За твое здоровье! Я ж тебе говорю, прошлогоднее, молодое на днях начну. В этом году виноград припозднился, зато сахаристый. Сорок дней сусло кипело…

Нетрудно было догадаться, что Киро говорит о винограде, вине и прочем, только чтобы перебить впечатление, которое могла на меня произвести проявленная им сентиментальность. Менее чем за минуту он сумел придать своему лицу такое спокойное выражение, что, не прочти я сообщения о смерти Марчо, я б нипочем не угадал, какое горе лежит у него на сердце. Тетушка Танка скоро накрыла на стол. И она, как и муж, сумела справиться со своим лицом, заулыбалась, как подобает гостеприимной хозяйке, и то и дело предлагала мне отведать того или другого.

— Ох, милок, да ты словно воробышек клюешь! Ешь как следует, ешь!

Этот обед был для меня тяжким испытанием, все угощение становилось мне поперек горла. Я с усилием глотал, говорил абы что и не мог освободиться от чувства, что присутствую на поминках, ибо я тоже посвящен в страшную тайну, которая неведомыми путями дошла до сердца матери, и она лишь из уважения ко мне не дает воли своей скорби. В молчании ее мужа была отчаянная гордыня, а в моем притворстве — кощунство по отношению к святой родительской скорби. Еще в начале обеда я предупредил, что мне надо собираться в дорогу, и когда обед кончился, встал из-за стола. Тетушка Танка заохала, что не успеет приготовить мне ничего вкусного для Софии, засуетилась и, наконец, сунула мне в руки несколько подков свежей колбасы-луканки. С тетушкой Танкой мы попрощались на лестнице, а Киро проводил меня до улицы.