Очень, очень Вам благодарна, дорогой мой, за желание пополнить мне собрание Ваших сочинений. Из “Souvenir de Hapsal” у меня есть, кажется, один номер, “Les ruines d'un chateau”; это прелестная картина, соединенная с воспоминанием. Я вижу в ней сперва изображение неподвижных таинственных руин, любуясь на которые человек переходит к воспоминаниям того времени, когда в замке этом пировали рыцари, когда он загорался огнями, оживлялся веселым шумом, был переполнен кипучею жизнью и весельем... а теперь стоит мертвым, молчаливым (опять первая тема). Ах, как это хорошо; меня всегда восхищает эта живая, так сказать, осязательная картина. Затем у меня есть много фортепианных сочинений и все оркестровки и вокальные сочинения позднейшего времени. Я в особенности хотела бы иметь те из Ваших сочинений, которые Вы называете слабыми. Скажите, дорогой мой, разве Вы враг программной музыки, как говорит об Вас Ларош, и что строго называется программною музыкою? По-моему, всякая музыка есть программная, и иной нет, потому что, например, симфонии имеют программу, увертюры тем более, оперы уже конечно. Я знаю бетховенские сонаты, из которых одна изображает движение колеса, а другая - ссору мужа с женою. Так что же есть непрограммная музыка? Камерная? Квартеты, квинтеты, концерты? Просветите меня, милый друг мой, а то уже я совсем запуталась и думаю, что рода программной музыки не существует, а программная есть только та, которой автор дал какую-нибудь программу.

Вы спрашиваете, друг мой, моего мнения о Мицкевиче, то как о поэте я об нем чрезвычайно высокого понятия. Это был такой великий, вдохновенный талант, подобного которому я не знаю. Он напоминает римских импровизаторов, которых венчали в капитолии. Но как человека я его не люблю и считаю его виновником и причиною многих заблуждений и вредных увлечений польской молодежи. Историка Лелевеля я также считаю замечательно умным, образованным и неподкупным человеком, но, во-первых, как русская я его терпеть не могу, и, во-вторых, как польского патриота я считаю его нанесшим огромный вред своему отечеству своими крайними понятиями, резкими суждениями, неразборчивыми средствами. В теперешнее время он был бы причислен к социал-демократам, а я этого народа терпеть не могу. Я читала переписку Лелевеля с Булгариным. Этот, второй, был негодяй. Но есть две личности в польской истории, которые мне чрезвычайно симпатичны, это Косцюшко и Хлопицкий, бывший некоторое время диктатором Польши в 1830 году. Это были не революционеры, как те другие, а патриоты, и притом Хлопицкий - что за благородная, великодушная натура, настоящая славянская.

У нас очень трудно иметь что-нибудь для чтения по польской истории или библиографии - совсем нет сочинений; на русском их не писали, а на польском они запрещены. Я теперь выписала из Парижа “Histoire de la Pologne” на французском языке, но польского автора, имя его не помню. Она у нас также запрещена.

Я в ужасном беспокойстве за н а ш у сюиту, милый друг мой, Скажите, не послал ли ее Анатолий Ильич вместе с папиросами, которые он имел для Вас заказать? Если да, то это очень плохо, потому что папиросы, которые попадают в Австрию, или пропадают совсем или доходят через три-четыре месяца, и это было бы ужасно. Если Вы не знаете, как послал их Анатолий Ильич, то спросите его телеграммою, друг мой, и если он послал их с папиросами, то вам лучше поехать в Вену, чтобы выручить эту посылку, иначе она пропадет, сохрани бог.

Я так увлекаюсь писаньем к Вам, что прерываю kto только тогда, когда почувствую, что Голова у Меня Горит как в огот, как и в эту минуту. Поэтому до свидания, Драгоценный мой. Всем сердцем ваша

Н. Ф.-Мекк.

Р. S. Забыла Вам ответить, что для русского польский язык, конечно, не труден. Все спряжения и склонения очень сходны, конструкция языка почти та же, есть только превращения букв при перемене числа, которые я никак не могла усвоить себе, хотя имела отличное руководство, грамматику Орда на французском языке, парижское издание. Но я на слух справляюсь с этою вещью.

[Флоренция,]

5/17 декабря 1878г.

4 1/2 часа.

Villa Bonciani.

Милый друг мой! Посылаю Вам телеграмму, из которой Вы усмотрите, что если рукопись и сильно запоздала, то, по крайней мере, цела. И то слава богу! Но почему так вышло, этого я до получения объяснений, обещанных Анатолием, не пойму. Вы знаете, что я очень не люблю приниматься за новую работу, когда еще не готова прежняя. Однако ж, ввиду нескорого прибытия посылки и крайне неблагоприятной погоды, я сегодня просидел все утро и все время после завтрака, до той минуты, что сел писать Вам, за новой работой. Со страхом, с волнением и не без робости я принялся за оперу!... Теперь буду по порядку отвечать на Ваши вопросы.

1) Очень многие из моих вещей я отношу к разряду слабых. Иные из них (меньшая часть) напечатана, другая (большая) не напечатана. Эти последние или вовсе не существуют, как, например” оперы “Воевода” и “Ундина” (никогда не дававшаяся, написанная в 1869 году), симфоническая фантазия “Fatum”, торжественная увертюра на датский гимн, кантата, - или же существуют, и вот эти-то сохранившиеся ради полноты коллекции я Вам со временем достану. Они очень слабы, но найдутся кое-какие эпизоды, кое-какие подробности, которые мне жаль бы считать навеки исчезнувшими, и потому я постараюсь их собрать, и пусть, с Вашего позволения, они хранятся у Вас.

2) Ларош не называет меня врагом программной музыки, но он находит, что я к ней неспособен, и потому говорит, что я антипрограммный композитор. Он при всяком удобном случае, всегда, отзываясь обо мне, жалеет, что я часто пишу симфонические вещи с программой.

3) Что такое программная музыка? Так как мы с Вами не признаем музыки, которая состояла бы из бесцельной игры в звуки, то, с нашей широкой точки зрения, всякая музыка есть программная. Но в тесном смысле под этим выражением разумеется такая симфоническая или вообще инструментальная музыка, которая иллюстрирует известный предлагаемый публике в программе сюжет и носит название этого сюжета. Выдумал программную музыку Бетховен, и именно отчасти в Героической симфонии, но еще решительнее в Шестой пасторальной. Настоящим же основателем программной музыки следует считать Берлиоза, у которого каждое сочинение не только носит известный заголовок, но и снабжено подробным изъяснением, которое должно находиться в руках слушателя во время исполнения. Ларош вообще против программы. Он находит, что - композиторы должны предоставлять слушателям иллюстрировать, как им угодно, исполняемое произведение, что программа стесняет их свободу, что музыка неспособна на изображение конкретных явлений физического и нравственного мира, что программа низводит ее с доступной ей одной высоты до других, низших искусств и т. д. Тем не менее, он ставит высоко Берлиоза и доказывает, что это было исключительное дарование и что хотя музыка его может служить образцом, но тем не менее программы излишни. Если Вы хотите, друг мой, знать мой взгляд на это, то я вкратце изложу его Вам.

Я нахожу, что вдохновение композитора-симфониста может быть двоякое: субъективное и объективное. В первом случае• он выражает в своей музыке свои ощущения радости, страдания, словом, подобно лирическому поэту, изливает, так сказать, свою собственную душу. В этом случае программа не только ненужна, но она невозможна. Но другое дело, когда музыкант, читая поэтическое произведение или пораженный картиной природы, хочет выразить в музыкальной форме тот сюжет, который зажег в нем вдохновение. Тут программа необходима, и я нахожу, что Бетховен напрасно не приложил к тем сонатам, о которых Вы говорите, программы. Во всяком случае, с моей точки зрения, оба рода имеют совершенно одинаковые raison d'etre [права на существование], и я не понимаю тех господ, которые признают исключительно только один из двух родов. Само собой разумеется, что не всякий сюжет годится для симфонии, точно так же как не всякий годится для оперы, но программная музыка, тем не менее, может и должна быть, подобно тому как нельзя требовать, чтобы литература обошлась без эпического элемента и ограничилась бы одной лирикой.