Сегодня утром я, может быть, вследствие неспокойного состояния души работал с большим трудом и усилием, но все-таки работал.

Взял себе билет в Concert Pasdeloup. Окончу этот листок завтра и пошлю Вам письмо мое в воскресенье. Работа Пахульского не вполне удалась, но в ней все-таки много хорошего, и если он переделает ее согласно моим указаниям, то в результате получится очень чистая, хорошая работа. Я хочу после сонаты заставить его написать романс! Кажется, чего проще, как романс, а, между тем, я заранее знаю, что он наткнется на тысячу маленьких трудностей вокальной музыки. Пусть испытает свои силы и в этом роде музыки.

Суббота, 12 часов ночи.

Я получил сейчас телеграмму из Каменки. Обе больные выздоравливают, garcons pas encore malades [мальчики еще не больны], из чего следует заключить, что все-таки и им предстоит поболеть. Телеграмма кончается словами: “attendons pour Paques” [“ждем к пасхе”], т. е. в Каменке ожидают меня к пасхе, но вероятнее, что я пасху встречу еще в Петербурге и тотчас после нее поеду. Я в Петербурге во что бы то ни стало должен окончить сюиту, при мысли о которой я каждый раз краснею, вспоминая, что я обещал Вам, милый друг, клавираусцуг. Простите меня, пожалуйста! Я решительно теперь не могу заняться ничем, кроме “Орлеанской девы”, которая однако же близится к концу. Я надеюсь, что через неделю все будет готово.

Опера Сен-Санса мне решительно не нравится. Она поразительно ничтожна по качеству музыкальной изобретательности.

Когда Вам случится целовать сегодня милую Милочку, то поцелуйте ее, друг мой, лишний раз за меня.

Ваш П. Чайковский.

Будем сегодня вместе слушать симфонию Берлиоза, которую я, впрочем, не особенно люблю.

Париж,

19 февраля 1879 г.

8 часов утра.

Не знаю, как и благодарить Вас, мой дорогой, несравненный друг, за Ваше длинное письмо. Ничто не может доставить мне такого удовольствия, как Ваши письма вообще, а длинные в особенности, а Вы еще извиняетеcь за таковое,-уж эти Вам грешно, мой дорогой!...

А мне очень поправилась вчерашняя симфония Берлиоза; как картинно она написана. Этот человек умеет удивительно живо передавать музыкою все, что захочет, и говорит музыкою и рисует, где надо. Какой прелестный вальс на балу, как фантастична последняя часть. Слушаешь от начала до конца все с живым интересом, утомляешься временем, но никогда не музыкою. Премилый писатель!

А вот что мне не понравилось, это вся фигура Pasdeloup и весь entourage [обстановка] его концертов. Эта публика-глупая, бессмысленная, нахальная, как все французы: сверху полирована, а внутренне груба, цинична, безнравственна. Заметили ли Вы, друг мой, сколько развелось нищих в Париже при республике? Точно в Италии, тогда как прежде не бывало видно ни одного. Вообще французы, как народ, для личных сношений с людьми, весьма антипатичны. Заметьте, как они отвратительно грубы по натуре. Это свойство у них имеет даже гражданское право существования, и употребление un bon coup de pied [хорошего пинка] есть непременная принадлежность каждого супружества и, конечно, всегда от сильнейшего к слабейшему; они изучают, etudient [изучают], совершенствуют эту благотворную манипуляцию как предмет искусства, как живопись, как музыку, как работу на серебре, и в большей части уголовных преступлений в супружестве. Вы увидите, что муж поднес жене такой coup de pied, которым убил ее, и только при таком последствии он и наказывается законом, а вообще практикуется усердно и безнаказано почти во всех слоях общества. По крайней мере, я встречала много француженок здесь, в Париже (в России уже они стыдятся об этом говорить), весьма нарядных и пользующихся полным благосостоянием, которые без всякого стыда говорят, что их мужья бьют каждый день. Это мне приходилось узнавать при найме здесь гувернанток.

Пожалуйста, милый друг мой, не беспокойтесь нисколько о сюите. Мне хотелось бы, чтобы вообще она была окончена, но это все равно, когда бы это сделалось. А мне было жаль вчера уехать от сюиты Lachner'a, но я боялась давки в таком некомфортном помещении.

Как Вы поразительно скоро работаете, мой милый друг,-опера через неделю уже будет готова. Да ведь это просто мановением жезла Вы творите, да и как творите! Шел ли в Петербурге Ваш “Евгений Онегин”, как предполагалось, в аристократическом салоне? Отчего умер Вячеслав Константинович, я об этом не читала?

Сегодня у нас, русских, знаменательный день: освобождение крепостных, восшествие на престол доброго и гуманного царя и заключение мира с Турциею. Первое несомненно и во всех отношениях хорошо, второе в большей части отношений хорошо, а третье только отрицательно хорошо. Спасибо и за это.

Как Вы думаете, Петр Ильич, получим мы контрибуцию от Турции? А курс наш не поднимается и теперь 237.

Как мне жаль бедной Александры Ильинишны, что у нее дети хворают. Хуже этого ничего на свете нет, как видеть больных детей, а она, должно быть, очень любящая мать.

Зачем Вы, друг мой, читаете Достоевского, это Вам не по нервам. Я после его “Преступления и наказания” дала себе слово не читать больше ни одного его сочинения и держу слово. Он замечательный психолог и выбирает для своих сочинений самые тяжелые состояние ума и сердца для того, чтобы больше блеснуть своим изумительным психическим анализом и искусством представления. Он не для нас с Вами.

Я вчера опять Вас не могла найти, милый друг,-были ли Вы? У меня лежит билет на концерт Риттера в четверг в Salle Pleyel и на будущий вторник в Salle Erard какой-то концерт.