В свободные от занятий и прогулок часы я прочел очень интересную недавно вышедшую книгу о Bellini. Книга эта написана его другом, восьмидесятилетним старцем Florimо! Я всегда питал большую симпатию к Беллини. Еще ребенком я плакал от силы чувства, которое возбуждали во мне изящные, всегда проникнутые меланхолией мелодии его. И до сих пор, несмотря на многие его недостатки, на плоские его аккомпанементы, на площадные, банальные стретты его ансамблей, на грубость и пошлость речитативов, у меня сохранилась симпатия к его музыке. О жизни его, кроме того, что умер он рано и был чувствительным, добрым человеком, я ничего не знал. В книге Florimо, кроме биографии Беллини, напечатана и его довольно обширная переписка. И вот я принялся читать с большим удовольствием описание жизни композитора, с давних пор окруженного в моем воображении ореолом какой-то особенной поэтичности. Мне казалось, что Веllini должен был быть в жизни таким же детски-благодушным существом, каким был Моцарт. Увы! Пришлось вытерпеть разочарование. Оказывается, что, несмотря на всю свою талантливость, Беллини был очень дюжинная личность. Он весь поглощен в самообожание, восхищается каждым своим тактом, не переносит совершенно никаких осуждений своей музыки, повсюду видит врагов, интриганов и завистников, хотя успех не покидал его ни на один почти день от самого начала его карьеры до самого конца. Судя по письмам, он никого не любил, ни о ком никогда не заботился, и вообще для него вне того, что касалось его интересов, как бы ничего не существовало. Замечательно, что автор книги, по-видимому, вовсе и не заметил, какое неблагоприятное чувство к Беллини возбуждают его письма, - иначе он бы не напечатал их.

Другая книга, которую я читаю с величайшим удовольствием, это “На горах”, Мельникова. Какое удивительное знание быта русского и какое спокойное, объективное отношение у автора к огромному количеству изображаемых им лиц! Раскольники разных сект, купцы, мужики, монахи и монахини, дворяне - все эти люди, как живые, проходят перед читателем, и каждый говорит и делает не то, что автор им навязывает, дабы оттенить и выразить собственный взгляд и убеждения, а то, что действительно эти люди должны говорить и делать. В наше время такая редкость подобные нетенденциозные произведения!

10 часов вечера.

Всё более и более знакомясь с Неаполем, я прихожу к заключению, что, несмотря на всю его красоту, долго жить в нем неудобно, и не только потому, что так много шума, но также и потому, что все прогулки требуют нескольких часов. Здесь нельзя, как в Риме, бродить по городу и вне города. На этой неделе мы не совершили никакой большой поездки, и когда приходилось ради моциона ходить, то я затруднялся, куда направить стопы свои. По городу ходить - беспокойно, а за город, кроме Pоsilippо (которое после истории с Postiglione мне неприятно), идти решительно некуда. Еще что отравляет здешние прогулки, это нищие, которые не только пристают, но показывают свои раны и уродства, а это для меня очень тяжелое и неприятное впечатление. Но зато сидеть у окна, у себя, и смотреть на море, на Везувий, особенно рано утром и перед закатом солнца - это такое блаженство, ради которого все недостатки Неаполя, как города, можно простить и позабыть. В театрах здесь ничего интересного нет. На днях возобновили давно забытую оперу Mercadante “Оraziiе Сuriazii”, и газеты с шумом и треском заговорили об этом возобновлении, как о какой-то новой эре в искусстве. Соблазненный газетными отзывами, я пошел в S.-Cаrlо. И что ж оказалось? Этот удивительнейший и притом, судя по газетам, превосходно исполненный chef-d'oeuvre - не что иное, как самая пошлая и рутинная итальянская опера, в сравнении с которой “Травиата” и “Трубадур” - великие произведения! Исполнение ниже всякой посредственности.

Дорогая моя! Желаю Вам от всей души наслаждаться весной, которая во Флоренции должна быть восхитительна.

Будьте здоровы!

Безмерно Вас любящий

П. Чайковский.

Р. S. Видели ли Вы Сарру Бернар?

Неаполь,

9/21 марта [1882 г.]

Дорогая моя! Вчера получил письмо Ваше. Мне хочется сказать Вам по поводу болезни руки Вашей, что я Вас прошу, умоляю не писать мне ни единой строчки, пока боль не оставит Вас совершенно. Разумеется, я буду продолжать писать Вам по-прежнему. Писать письма к Вам для меня не только удовольствие, но потребность. Это вошло в мои привычки до такой степени, что я не могу себе и представить жизни без периодической письменной беседы с Вами. Дай бог, чтобы несносная боль руки оставила Вас поскорее!

Вы спрашиваете, почему мы не поехали в Алжир? Отец Модестиного воспитанника написал Модесту, что он не желает этого. Он в ссоре с сестрой своей бывшей жены и не хочет, чтобы его сын жил в доме женщины, которую считает себе враждебной. Ссора эта недавняя. Когда он разошелся с женой, то был с сестрой ее в хороших отношениях и одно время даже приглашал ее в Петербург, чтобы занять место хозяйки его дома. Модесту пришлось подчиниться этому запрещению, а один я не захотел туда ехать. Через два дня мы едем пароходом в Капри, оттуда в Сорренто.

Как я сердился недавно на некоего г. Флерова, сотрудника “Моcк[овских] вед[омостей]”, приехавшего в Рим незадолго до моего отъезда оттуда. Для меня нет ничего ненавистнее, как выставление меня напоказ перед публикой. Между тем, этот господин, рассказывая читателям “Моcк[овских] вед[мостей]” о своих римских прогулках, вздумал изобразить меня выигрывающим на Piazza Navona пикули и на другой день похваляющим эти пикули. Во-первых, этого никогда не было, во-вторых, если б и было, кому могут быть интересны пикули, выигрываемые мною в лотерею? В-третьих, можно ли так бесцеремонно выставлять напоказ человека, который об том только и думает, чтобы его особой никто не занимался! Конечно, это такая мелочь, которая прошла незамеченной, но я всё-таки крайне был раздражен бесцеремонностью г. Флерова.

Будьте здоровы, дорогая моя, и, ради бога, не беспокойтесь отвечать на мои письма.

Беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

Простите, ради бога, небрежность писания!!!

Флоренция,

17/29 марта [1882 г.]

Дорогой друг!

После трехдневного пребывания в Сорренто, где меня преследовала весьма неблагоприятная погода, я провел двое суток в Неаполе, и вчера вечером мы приехали сюда. Остановились в Hotel Washington, ибо в любезном мне Hotel de Milan все занято. Я проведу здесь еще три дня, т. е. девятнадцатого вечером еду в Россию. Тяжело мне было расставаться с Сорренто. Несмотря на постоянные дожди, ветры и непогоду, я всё-таки очарован, и не только красотой местности, но тишиной, спокойствием, которые так приятно было найти после шума Неаполя. Я дал себе слово, если останусь жив, провести там в будущем году несколько недель и именно в это время, весной, когда цветут апельсинные, лимонные деревья, когда отовсюду несется запах весенних цветов, и на горах красуется свежая весенняя зелень. В хорошую погоду это, должно быть, рай земной! Очень жаль, что свадьба моего брата случилась именно в начале апреля. Будь она ранее, я бы дождался его здесь, в Италии, так как в день свадьбы они уезжают за границу; будь она позднее, я бы мог еще пожить и в Сорренто и здесь. Никогда еще Италия не казалась мне так прекрасна, как в этот раз!

Получил я телеграфическое известие из Москвы, что в день кончины Ник[олая] Гр[игорьевича] (11 марта) там играли в консерватории мое трио, которое всем очень понравилось. Очень радуюсь этому.

Милый, бесценный друг! Надеюсь, что Вы здоровы. Прошу Вас передать Влад[иславу] Альберт[овичу], что мне очень приятно было бы, если бы он зашел ко мне сегодня между двумя и четырьмя часами. Прошу Вас, дорогая, не пишите мне в ответ ни слова, берегите руку Вашу. От Влад[ислава] Альб[ертовича] я буду иметь о Вас сведения.