Боржом,

26 июня 1887 г.

Милый, дорогой друг мой!

В прошлом письме я сообщил Вам, что то письмо Ваше, где Вы говорите о Танееве, до меня не дошло. Сегодня оно получено мной, а почему так долго оно пролежало на тифлисской почте, я не понимаю. Читая подробности дела о приглашении Вами 3авадского и о том, как Танеев поступил в этом случае, я глубоко сожалел, что не имею в настоящее время возможности разъяснить недоразумение и принужден отложить это до осени. Но за одно Вам ручаюсь. Танеев мог ошибиться, мог вследствие непонятной мне причины оказаться недостаточно вежливым относительно Александра Филаретовича, но того, что Вы в нем предполагаете, т. е. чванства, гордости, недоступности, нежелания оказать пользу ближнему и нуждающемуся, в нем нет. Мне очень жаль подумать, что, быть может. Вам никогда не придется иметь случай ближе узнать и оценить Танеева, но верьте, милый друг мой, что без преувеличения можно сказать, что в нравственном отношении эта личность есть безусловное совершенство. И превосходнейшие качества его тем более трудно оценить большинству людей, что он их не старается выказать, и только близкие ему люди знают, сколько бесконечной доброты, какой-то идеальной честности и, можно сказать, душевной красоты в этом невзрачном на вид, скромном человеке. Я не знаю ни одного случая за многие годы моего знакомства с ним, который бы указал на что-нибудь вроде эгоизма, тщеславия, желания выставить себя напоказ с выгодной стороны, словом, на один из тех маленьких недостатков, которые свойственны огромному большинству людей, хотя бы и очень хороших. Одно только можно заметить про него неблагоприятного для впечатления, производимого им на людей. Он чрезвычайно тверд в своих правилах и даже несколько слишком прямолинеен в своих убеждениях. Не раз мне приходилось на него дуться (и не далее, как в нынешнем году мы разошлись с ним вследствие различных взглядов на один вопрос, касающийся благосостояния консерватории), но это происходит оттого, что он совершенно неспособен отступить от раз установившегося у него мнения о том, где в данном случае правда и справедливость. Вероятно, и в деле о Завадском он вследствие какого-нибудь неизвестного мне обстоятельства вообразил, что следует поступить так, как он поступил, и, конечно, вообразить это он мог неосновательно. В таком случае, - это недоразумение, которое я в начале осени разъясню.

Вот что касается Зверева, то за него особенно заступаться не буду. В сущности, он добрый человек, но очень ничтожный, мелочно самолюбивый и склонный к дрязгам, сплетням и мелочным пререканиям. Мне было больно узнать, что он и его приятели так недостойно вели себя в общем собрании Ваших акционеров. Это ужасно мне обидно.

Будьте здоровы, дорогая мая, и, ради бога, не слишком огорчайтесь этим делом. Я непременно разъясню его в свое время. Беспредельно преданный Вам

П. Чайковский.

Меня ужасно поразила смерть бедного И. Г. фон-Дервиза.

Боржом,

27 июня 1887 г.

Милый, дорогой друг!

Я сгоряча и забыл вчера коснуться той роли, которую, по словам Вашим, играла консерватория в интриге, устроенной против Вас Дервизом и Ададуровым. Я не был в Москве, когда всё это происходило, и потому ранее осени не узнаю точных подробностей дела, но уже и теперь могу совершенно точно определить размеры преувеличения, которыми украсили люди, почему-то враждебные консерватории, рассказ, который был доведен до Вашего сведения. По-видимому, Вы предполагаете на основании этих рассказов, что консерватория была завербована г. фон-Дервизом под его знамена и что как она, так и г. фон-Дервиз нашли в этой неблаговидной стачке обоюдную пользу. Вам, по-видимому, доложили, что именно Танеев добивался счастия иметь г. Дервиза в качестве покровителя консерватории. Насчет этого позвольте разъяснить Вам следующее. В начале прошлого сезона на заседании дирекции Муз[ыкального] общ[ества], в коем; и я присутствовал, директор Третьяков сообщил нам, что на случай выбытия одного из директоров у него есть готовый кандидат, г. фон-Деpвиз. В январе один из директоров, г. Барановский, вышел из состава дирекции, и в следующем общем собрании, состоявшемся в конце февраля, был директором избран Деpвиз, о чем он был немедленно извещен. Совершенно неожиданно г. Дервиз ответил на это извещение, что за честь благодарит, но по обстоятельствам отказывается от нее. Что мы все желали иметь г. Дервиза директором, - это очень просто. Так как этот богач пожертвовал Петербургской консерватории двести тысяч, то мы надеялись, что, сделавшись директором, он такое же пожертвование сделает и Московской, а ведь эта бедная Московская консерватория страшно нуждается! Но этим все и ограничивается. Никто из нас, кроме г. Третьякова, и в глаза не видал никогда Дервиза, никто из нас к нему не относился с просьбой о вступлении к нам в число директоров, и выбор его состоялся только потому, что он сам, в частном разговоре с Третьяковым, изъявил желание войти в состав дирекции.

Совершенно напрасно люди, недоброжелательные к консерватории (Господи! За что? Почему?), какие-то Зверевские дрязги раздули в дело всей консерватории. Повторяю, я еще не имею в руках фактов, но знаю очень хорошо, что только один Зверев с какими-нибудь своими учениками и собутыльниками и мог принять участие в интриге.

Ах, милый друг мой! Как всё это грустно и больно! Много бы я мог по этому поводу высказать, но пришлось бы войти, в свою очередь, в мелочные сплетни и личности. О Москва, Москва! Я начинаю иногда глубоко ненавидеть этот город, и есть за что.

Будьте здоровы, дорогая моя!

Ваш П. Чайковский.

Боржом,

1 июля 1887 г.

Милый, дорогой друг мой!

Я неожиданным образом должен покинуть Боржом. Вам известно, в каком печальном состоянии находился мой друг Кондратьев в мае и июне. В конце прошлого месяца его, полуживого, с невероятною трудностью, перевезли в Ахен. Консилиум докторов нашел, что воды Ахена могут продлить его жизнь на несколько месяцев. Вчера пришла от него телеграмма, в которой он умоляет меня, если есть малейшая возможность, ехать к нему. Я не могу не исполнить воли умирающего человека и поэтому принял решение бросить свое лечение и с первым пароходом отправиться в Батум, Одессу, Дрезден, Ахен. Это неожиданное путешествие заставляет меня прибегнуть к Вам, дорогой друг, с нижеследующей просьбой. У меня нет денег на это путешествие, и потому я очень хотел бы получить бюджетную сумму. Вместе со мной до Одессы поедет Алексей, а оттуда он отправится в Москву и явится в Плещееве с письмецом от меня. Если это не слишком обеспокоит Вас, будьте столь добры, вручите ему сумму, а он уже распорядится отсылкой ее мне в Ахен и уплатою долга, который я здесь должен сделать вследствие неожиданно предпринятого дальнего путешествия. Ради бога, простите за беспокойство, но вследствие различных обстоятельств я принужден обратиться к Вам. Заранее благодарю Вас, дорогой друг мой.

Именины свои я отпраздновал невесело. У меня уже были в руках такие известия, из которых я заранее предвидел, что моему бедному больному в одиночестве и на чужбине нужно будет мое присутствие. Мне очень, очень, очень жаль покидать Боржом, но мысль, что я исполняю долг дружбы, мирит меня с необходимостью покинуть столь очаровательное место и столь милое моему сердцу общество.

Телеграмму Вашу я получил тоже вчера. Не отвечал Вам депешей, ибо рассчитал, что теперь уже Вы если не получили, то с часу на час должны получить мое письмо, из коего узнаете, что хотя не в свое время, но Ваше письмо; с рассказом о столкновении с Танеевым дошло до меня.

Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой!

Ваш П. Чайковский.

Мой будущий адрес: Deutchland, Aachen, poste restante.

Боржом,

5 июля [1887 г.]

Милый, дорогой друг мой!

Вероятно, Вы получили письмо мое, в котором я уведомлял Вас, что вследствие телеграммы от больного друга моего Кондратьева из Ахена я принужден покинуть Боржом и ехать в Ахен. Если письмо это не затерялось, то, вероятно, Вы уже простили меня за беспокойство, которое я принужден причинить Вам покорнейшей просьбой вручить подателю сего письма, Алексею, бюджетную сумму, в коей неожиданным образом я стал теперь очень нуждаться. Итак, дорогая моя, умоляю Вас извинить меня и исполнить мою просьбу! Алексею я дал инструкцию, как распорядиться этими деньгами. В понедельник 6 июля я еду в Батум, пароходом в Одессу, оттуда в Ахен. Адрес мой пока: Aachen, poste restante. С дороги и из Ахена буду писать Вам. Я очень, очень расстроен и печален. Но делать нечего, нужно расстаться с восхитительным, симпатичнейшим Боржомом.

Дай Вам бог всякого благополучия, дорогая моя!

Ваш П. Чайковский.

1887 г. июля середина. Плещеево.

Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам под самым тяжелым впечатлением: вчера совершенно неожиданно явился Владислав Альбертович, и в таком ужасном нервном состоянии, что я не могу без слез смотреть на него. Он всё боится, ему все кажется, что против него все что-то замышляют, что его арестуют; равнодушен и безучастен ко всему, тих, молчалив, словом, неузнаваем, и смотреть на него мне надрывает душу. Он оставался во Франции, чтобы пользоваться водами внутрь и ваннами в LamaIou-les-Bains, это на юге Франции, около Montpellier. Взял там двадцать ванн, но брал их каждый день, без отдыха. Воды очень сильные, и это произвело ему такую ужасную excitation thermale [возбуждение от теплых ванн], как называет это его доктор во Франции, что и привело его в такое состояние, о котором я сказала выше. Как судьба жестока ко мне; она не только отнимает у меня человека, который берег меня и заботился обо мне как родной сын, но еще об нем теперь надо заботиться, и на него смотреть ужасно. Его болезнь вообще давно готовилась, потому что при врожденной нервности судьба еще его толкнула на музыку, а это искусство убийственно для нервов.