Прасковья лежала в больнице, Егор сидел у Кошкиных в доме. Отец Анны, тогда дядя Антип был жив, поставил на стол бутыль самогона: пей до отвала. Рядом с Егором посадил грудастую Саньку. Чем больше Егор пил, тем чаще на Саньку посматривал. Так он, по крайней мере, сам Прасковье рассказывал. Ну и окрутили. Выписалась Прасковья из больницы, а Егор свадьбу играет. С фермы Анна позаботилась его уволить, Грошев в плотники определил, хотя в ту пору Егор мог топором лишь дрова колоть.

Закаменело сердце Прасковьи. Бывало, встретится Егор, заигрывать начнет, она от него в сторону: «Уйди, а то вилами сброшу», — но с годами сердце отпустило, постарела обида…

В лес въехали незаметно. Деревья слабо шелестели, роняя на дорогу пеструю канву теней и солнечных бликов. Лошадь пофыркивала. Егор резко дернул правой вожжой, и лошадь круто свернула на еле приметный конный след.

— Ты куда? — всполошилась Прасковья.

— Туда! — сказал Егор и обнял ее.

— Боишься, убегу? Так и знай — в последний раз. Я Низовцеву обещание не давала, зато ты давал.

— Заладила одно и то же, — в сердцах сказал Егор. — Плевать я на все хотел.

Он выпряг лошадь на просторной поляне.

— Есть хочется, Паша, обед готовь, тут у меня в телеге все найдешь. Эх, выпьем по чарочке! — он обнял ее, но лошадь наступила на повод, запуталась. — Погоди, я конягу напою, а ты пока закусь готовь.

Он повел лошадь вниз, к ручью, под деревья. Прасковья тоже хотела пить и пошла следом.

По лесистому оврагу бежал из родника, зажатого в липовую колоду, ручей. Соединив ладони в ковшик, Прасковья с наслаждением схлебнула студеную воду, напившись и смахнув с губ капли, поглядела на ноги, они были от самых башмаков до колен в пыли, спустилась ниже по течению ручья и, сбросив башмаки, вошла в ручей; сначала холодная вода обожгла икры, и Прасковья попятилась, но потом ногам стало приятно. Нагнувшись помыть ноги, в тихой воде увидела круглое свое лицо и застыла: поперек лба набрякла глубокая морщина, и у глаз были морщинки, видела она их, конечно, не впервые, но раньше как-то не до них было: ну, появились — и ладно, не восемнадцать — двадцать, а вот теперь защемило: «Старею», — и, сразу потухнув, замутила воду.

К телеге возвращалась вдоль опушки. Высокая трава легонько щекотала голые икры. В сердце стояла тихая печаль по так неожиданно прошедшей молодости. «Ведь вот и знала, что все пройдет, а не верилось, думалось: то когда-то еще будет! Не дойти до нее, до старости, а она вон не за горами, рядом». Вспомнились слова сестры: «Ты, Пашка, любовь в молодости не истратила, вот тебе и нет спокою, только с Егором зря связалась — пустой он человек. Ох, Пашка, стерегись Егора: ему только выпить да с бабой полежать, с какой бабой, я думаю, ему по пьяной лавочке все одно». Верно сестрица говорила. Он, бесстыдник, к самой Анне подбивался, у нее муж, да и сестра она Саньке. И мне он не очень-то к сердцу прикипел. Сколько лет проходила мимо — и ничего.

Никак не могла определить, что у нее есть к Егору такого особого, нравился веселым нравом, бесшабашностью, но стоит ли ради этого с ним жизнь транжирить.

Егор, напоив и стреножив лошадь, привязал ее за колесо телеги. Прасковья видела, как он, озираясь, тревожно ее искал, не увидел, позвал:

— Паша, ты где бродишь? Идем!

Она, как бы убоявшись, что он обнаружит ее, нырнула под кусты и, выпрямившись, быстро пошла в глубь леса. Была даже сладость в том, что тайно, скрыто убежала от Егора, отомстив за обещание, которое он дал Низовцеву. А лес орал:

— Па-аша! Пашка!

«Кричи, кричи, может быть, охрипнешь, — радовалась освобожденно Прасковья. — Ишь, придумал силой в лес завезти. Что я, шлюха? Ничего не выйдет». Разгоряченная мыслями, брела лесом, мало заботясь о том, куда выйдет. Голоса Егора уже не было слышно, она шла и ждала, что впереди вот-вот засветлеет и лес кончится, но он так и не кончался. И тогда начала озираться, пытаясь припомнить места, но лес стоял чужой, незнакомый, ее охватила тревога, желала лишь одного, чтобы до темноты хотя бы в какое угодно село попасть.

Все-таки вышла на свою дорогу. Робко ступила, огляделась, не притаился ли где Егор, — никого, прислушалась — не гремят ли колеса Егоровой телеги. Со стороны Урочной дорога была тиха и пустынна. Прасковья устало тронулась домой, но за поворотом обнаружила груженую машину, в ее кузове на чем-то, застланном брезентом, сидели мужчины. Грузовик, видать, только что выбрался из колдобины: позади из разбитой колеи торчали кусты орешника.

— Давай, шабренка, к нам! — увидев Прасковью, позвал из кузова мужчина, то был заезжий каменщик Семен Семенович, квартировавший у Сулуяновых. Грузовик запыхтел, Прасковья подбежала. Другой мужчина, сидевший рядом с кабиной, постучал шоферу:

— Подожди!

Семен Семенович подхватил Прасковью, вставшую на колесо, втянул на верхотуру.

— Все дома? — глухо крикнул шофер.

— Пошел! — отозвался мужчина, наклоняясь над кабиной.

Прасковья, переводя дыхание, поправила платок и подумала, что теперь-то Егор не догонит.

— Ты откуда взялась? — спросил Семен Семенович. — На дороге мы тебя не встречали.

— С луны свалилась.

— Теперь не диво и с луны…