— Нет, Афшин-ханом, спасибо! Уже три чашки выпила.

— Тогда съешь печенье, азиз [26] . Что-то ты исхудала. А, Хаким? Правда ведь, она исхудала?

Баба-Хаким кивает не глядя. Он и так не отличался разговорчивостью, а после того, как врачи запретили ему пить и курить, и вовсе замолчал. Наконец Баба-Хаким отрывается от окна, бросает взгляд на чашку с чаем, потом на запертый бар. И снова смотрит в окно. А Фарназ вспоминает поездку в Исфахан лет двадцать пять назад, почти сразу же после их с Исааком свадьбы. Тогда отец Исаака ей не понравился. Пока она с Исааком и Афшин-ханом осматривали достопримечательности, Баба-Хаким сидел в чайхане и курил кальян. Мозаика Дарб-е-Имама, мавзолея шейха Лотфоллы [27] , возведенного в семнадцатом веке, оставила его равнодушным. Иллюзорное название дворца — Чехель Сотун, «Сорок колонн», в их число входят не только двадцать деревянных столпов, поддерживающих вход, но и их отражение в пруду — нисколько его не заинтересовало. Исаак стал подтрунивать над ним, сказал:

— Баба-джан, а ты знаешь, говорят: «Исфахан несф-е джахан — Исфахан — половина мира». Вот что ты теряешь!

На что отец усмехнулся и сказал:

— Тем хуже для меня. Значит, буду смотреть на другую половину.

Всю поездку Баба-Хаким не расставался с металлической флягой — виски, эта перебродившая и очищенная апатия, капала из фляги в рот, просачивалась в вены, лишая его воли.

— Хаким все равно что малый ребенок, — говорила Афшин-ханом. — Дашь ему бутылочку, и ему больше ничего не нужно.

Однажды Фарназ спросила, почему он пьет, а он ответил:

— Как болит, Фарназ-джан, так и пьешь. Ну да тебе этого не понять.

Она и впрямь мало что поняла.

— Я должна вам кое-что сказать, — наконец решается Фарназ. — Исаак в тюрьме. Я просто не знала, как к этому приступиться…

Афшин-ханом откладывает карты, в замешательстве поднимает на нее глаза. Баба-Хаким отрывается от окна, вглядывается в Фарназ. Не исключено, что муж с женой впервые испытывают одни и те же чувства, думает Фарназ.

— Уже почти два месяца прошло.

— Почему же ты нам сразу не сказала? — Глаз Афшин-ханом почти не видно из-под тяжелых век. От нее попахивает нафталином.

— Не хотела тревожить. Но слишком много времени прошло. И я решила, что вам следует знать. А еще у меня к вам просьба. Говорят, к нам непременно придут с обыском стражи исламской революции. Вот я и подумала, нельзя ли оставить у вас Ширин на несколько дней, пока я пересмотрю все книги и документы, избавлюсь от всего подозрительного. Не хочу, чтобы Ширин это видела. Не хочу ее пугать.

— Оставить у нас? Да мы и о себе-то не можем толком позаботиться. Хаким серьезно болен. — Афшин-ханом качает головой и шепчет — Господи, сколько напастей… — Солнце высвечивает торчащие на подбородке волоски.

— Баба-Хаким, так вы больны? Что с вами?

— Печень шалит, Фарназ-джан. Да и почки плохо работают. — Голос у него такой, будто он не разговаривал несколько дней, если не недель. Баба-Хаким берет со стола четки, начинает их перебирать. Бусина за бусиной с легким стуком ударяются друг о друга, скользя по невидимой, связующей их нити.

Эти бусины, думает Фарназ, переживут перебирающие их руки. Шерстяную кофту Баба-Хакима, которую он носит, сколько она его помнит, да, похоже, носил и до этого, скоро свернут и уберут в чемодан вместе со шляпой, парадными туфлями и часами. А примирила ее с ним в той долгой поездке в Исфахан одна-единственная фраза:

— Фарназ-джан, прошу тебя, сделай Исаака счастливым — нам это не удалось.

Так он дал ей понять, что при всех своих недостатках, а их немало, есть у него по крайней мере одно достоинство: он признает, что отец он плохой.

— Сейчас научились лечить почки, — говорит она. — Иншалла — даст Бог, поправитесь.

Баба-Хаким подносит ко рту остывший чай, отпивает, ставит стакан обратно на блюдце.

— Нет, Фарназ-джан. Мне недолго осталось.

Афшин-ханом опускает глаза на свои руки, лежащие на коленях. Берет накинутый на спинку дивана черный платок, закутывается.

— Мне очень жаль, Фарназ-джан, что мы не можем взять Ширин, — говорит она. — Но наш дом — неподходящее место для ребенка.

Она поглаживает бахрому платка, пропуская кисточки сквозь скрученные артритом пальцы. Афшин-ханом была лишена многого, поэтому отнять то немногое, что у нее есть, — любящего сына — немыслимо. А лишена она была, и это знали все, надежды после третьего ребенка, Шахлы, родить еще. И все из-за сифилиса, этого подарка на веки вечные, который муж привез из поездки в Индию. Афшин-ханом сцепляет руки на коленях, чуть заметно кивает головой, что-то шепчет себе под нос. Известие об исчезновении сына она, несомненно, перенесет — пасьянсы ей помогут. «Останется ли сын в живых?» — спросит она в надежде, что пятьдесят две карты лягут удачно, дадут желанный ответ.