На утренней молитве Мехди — он все же иногда молится в мечети, чтобы умилостивить тюремщиков — показал ему, что и как делать, но потом Мехди вызвали на допрос, а обратно не привели. Исаак пытается вспомнить, что говорили сокамерники — так вспоминаешь сон, который постепенно всплывет в памяти. «По дороге тех, которых Ты облагодетельствовал, не тех, которые находятся под гневом, и не заблудших». Исаак смотрит, как человек рядом с ним полощет горло, потом сплевывает — и так три раза. Сосед поворачивается к нему:

— А ты чего ждешь?

— Забыл, что за чем следует, — отвечает Исаак так, будто когда-то он это помнил, но подробности ритуала вылетели у него из головы, забылись, как слова песни.

Сосед трижды промывает нос, прочищает ноздри, потом умывает лицо — сначала от уха до уха, потом ото лба до подбородка.

— Как можно такое забыть? — говорит он и подставляет правую руку по локоть под струю воды.

— Что за разговоры? — прикрикивает на них охранник. — Уж не брат ли Амин это? — обращается он к Исааку.

— Да.

— Неплохо придумано, брат, — мусульманином прикинуться. Только зря стараешься.

— Нет, господин… то есть, брат, я не прикидываюсь. Просто я думал, что молитва обязательна для всех. — И сам понимает, что это не вполне так. Как и Мехди, он надеялся: если молиться вместе со всеми, это сослужит ему добрую службу, пусть он и не мусульманин. Солнце палит голову, вены на висках вздуваются.

— Если, конечно, брат, ты не решил переменить веру.

— Да я… Все не так просто.

— Тогда марш обратно в камеру! А этот проступок будет занесен в твое дело.

Другой охранник хватает Исаака за руку и тащит через опустевший двор. Исаак представляет себе, как заключенные в мечети, сидя на коленях, лицом к Мекке, падают ниц и поднимаются, вполголоса бормоча молитвы. Исаак всегда радовался, что не должен соблюдать эти ритуалы, не должен по пять раз на дню бросать все дела и молиться. Теперь он жалеет, что не может вместе со всеми опуститься на колени и коснуться лбом прохладного молитвенного камня.

Охранник доводит Исаака до камеры, и Исаак просит у него аспирин; тот обещает принести таблетку. Снова оставшись в одиночестве, Исаак растягивается на матрасе. Через всю камеру до него доносится кисловатый запах крови — у стены напротив свалены в кучу грязные повязки Мехди. Исаак поворачивается на бок, лицом к стене — на ней кто-то нацарапал: «Чувствую, все будет плохо. Аллаху Акбар — Господь велик…» Вот уже сутки, как он в заключении, сегодня 21 сентября 1981 года. Ему хотелось бы вспомнить что-нибудь, связанное с этой датой, что-то конкретное, что он мог бы извлечь из памяти. И он вспоминает, как чуть ли не сорок лет назад впервые провел ночь с девушкой по имени Айрин Маккинли.

Ему было восемнадцать, он работал в Абадане, на нефтеперерабатывающем заводе. Каждое утро он надевал брюки, накрахмаленную белую рубашку, натягивал кожаные полуботинки — из помойки по соседству с виллами южной части Абадана они переселились в кладовку каморки в порту Хорремшехра, где он жил, — седлал велосипед и без малого десять километров катил до центра города, туда, где гудел его завод.

Днем, на обратном пути, Исаак бесцельно разъезжал по городу, до последнего откладывая возвращение домой: там вечно ссорились брат с сестрой, застыла в своем несчастье мать, а отец — тяжелый пьяница, что он есть, что его нет. Вот так 21 сентября 1942 года Исаак и познакомился с Айрин; было свежо, он, как всегда, колесил по городу. Айрин сидела в кофейне с группой американских солдат — американцы базировались в Иране вместе с частями других союзников, переправлявших поставки в Россию. Кроме Айрин женщин в кофейне не было, она пила чай, солдаты тем временем накачивались пивом, то и дело один из них пододвигал девушке кружку, и она делала глоток-другой. Исаак нашел, что она не красавица, но привлекательная: ему понравились ее рыжие, связанные на затылке волосы, матово-белая кожа в веснушках, освещенная заходящим солнцем.

Когда Исаак вошел в кофейню, человек десять потягивали чай вприкуску, посасывали кубики сахара и болтали. Двое играли в нарды, швыряя на стол кости — в пустом, с голыми полами помещении стуку костей вторило эхо. Исааку нравились эти светлокожие американцы, шумные, беззаботные, тараторящие без умолку. Он сел как обычно, за столик у окна — отсюда были видны старые дома, но заказал не чай, как всегда, а стопку арака. Выпив, он сразу почувствовал, как арак растекается по телу, бурые, облупившиеся стены медленно завертелись, и он заказал вторую, а затем и третью. Все вокруг — люди, смех, деревянные столики, блестящие стаканы, звякающие тарелки и девушка, приметная, рыжеволосая, — смешалось в ощущение счастья оттого, что он жив и сидит здесь в ожидании, когда жара схлынет, темнота все скроет и все возможно.

Исаак решил поменять бутылку арака — она обошлась ему в недельный заработок — на американскую военную пилотку. Видя, как на Исаака подействовал арак, американцы сочли сделку выгодной; повеселевшие после нескольких кружек пива, они пригласили Исаака за свой столик. Подсев к ним, Исаак принялся на своем ломаном английском рассказывать анекдоты. Раньше он никогда не рассказывал анекдоты, даже не подозревал, что помнит их. После очередного анекдота солдаты хохотали все громче, а девушка по ту сторону стола то и дело улыбалась ему, и Исаак почувствовал, что кровь в нем зажглась. Он осушил стопку арака. Хорошая штука этот арак, подумал он, стоящая. Он даже почувствовал нежность к пьянице отцу, возможно, впервые в жизни.