Она и проводы сына в армию затеяла для того, чтобы лишний раз удостовериться, что эта ее способность — не плод воображения. Сначала и сама она, и муж колебались: может, лучше эту тысячу, а то и две тысячи левов, которые они выкинут за несколько часов, внести, скажем, на имя сына на книжку, сэкономить, чтобы он, когда понадобится, потолковее потратил их?.. Кому нужно это расточительство — такая прорва еды и питья, специально нанятые музыканты, столько подарков — будто провожали призывника прямиком на поле брани, почти не надеясь на благополучное возвращение… Само собой, никому не было бы нужно, не живи они в этом городе и среди этих людей. Потому что Георгиева, к примеру, аж в Сухиндол махнула и привезла оттуда двести литров вина, чтоб проводить в армию своего Красимира; Цановы созвали гостей на коктейль в баре Балкантуриста, а Пенчева раскошелилась на три тысячи котлет и поставила угощенье всей мебельной фабрике, как будто Пенчев там директор, а не какой-то жалкий счетоводишка с зарплатой в сто двадцать левов… А Йонковы чем хуже? Или сын у них хуже ихних сыновей?.. Уж извините! Фео — староста в классе, и средний балл у него в аттестате шесть без нескольких сотых, его уже в Свиштове в институт приняли, а Красимир Георгиев срезался на внешнюю торговлю, а через два года тем более срежется, потому что армия — она, может, учит мужеству, а вот по части внешней торговли…

— Ты что улыбаешься, Стефка? — Сестра, подняв голову от противня, смотрела на нее.

— Да так, что-то весело стало… — ответила она.

И подумала о том, что, спроси ее сейчас сестра, счастлива ли она, она бы, ни секунды не колеблясь, ответила по-девичьи искренне:

— Да!

Перетаскивая дрова для печки, Йонко увидал входящих в ворота музыкантов.

— Мадьяры твои прибыли! — сказал он, кивком указывая на них жене. — Иди встречай…

Музыкантов было трое, у всех по-цыгански смуглые лица, шеи как у борцов, темно-коричневые костюмы и модные галстуки с геометрическим рисунком. Треугольничек такой же материи высовывался из кармашка пиджака. Они играли по вечерам в ресторане «Секешфехервар», названном так в честь венгерского города-побратима, и потому были известны под кличкой «мадьяры», получали приглашения из многих мест и заполучить их в частный дом было непросто. Стефке удалось это благодаря ее приятельнице — зубному технику, сделавшей золотой мост одному из музыкантов.

— Прошу, прошу! — говорила Стефка, торопясь им навстречу. — Легко нас нашли, верно?

— Дело нехитрое, — ответил их главный, сжимавший под мышкой футляр с кларнетом. — Кто же не знает, где дача автомеханика!..

— Автомеханики теперь — как раньше доктора, — проговорил гитарист с золотым мостом. — В нашем квартале жил доктор Костов… Его вся округа знала…

— С меня — бутылку! — польщенный сравнением, сказал Йонко Йонков.

— «Доктора»! — вступил в разговор Свояк. — Вы при мне про докторов не толкуйте… Потому один из этих докторов мне жизнь испоганил…

Музыканты не знали о том, что в его распрю с Первазовым замешан доктор, и смотрели на тщедушного человечка, сидевшего вполоборота к ним с бутылкой пива в руке, не в силах понять, о чем он ведет речь.

— Свояк у нас понервничал немного, — объяснил Йонков. — Давайте я вас познакомлю, а там он и отойдет…

Музыканты пожали Свояку руку, потом прошли за орешник, переоделись в рубахи с венгерской вышивкой, голубые бархатные безрукавки, повязали шею алыми пиратскими косынками. Это была их спецодежда.

Свояк молча рассматривал скошенный футляр аккордеона, в мутном, как содержимое пивной бутылки, мозгу зрела какая-то мысль.

— Принеси чего-нибудь выпить! — сказал ему Йонко. — Будешь у нас ответственным за напитки!

Он хотел занять его делом, чтоб поскорей развеять его скверное настроение.

И не ошибся. Шофер пошел, принес несколько бутылок холодного пива, принялся откупоривать их, сдирая железные крышечки о край скамьи, и мало-помалу повеселел. Должность буфетчика явно пришлась ему по душе. Он был проворен и ловок, в каждом движении чувствовалась сноровка человека-умельца. Любая работа спорилась в его руках, он бы и на дачном участке сотворил чудеса, кабы не эта волынка с Иваном Первазовым, что тянулась вот уже который месяц, и конца ей пока не было видно…

Принеся музыкантам вслед за пивом закуску, он подсел к ним, постучал по жесткому футляру аккордеона:

— Это у тебя Вельтмейстер, а?

Аккордеонист понял, что имеет дело со знатоком.

— А ты что — на Вельтмейстере наяриваешь?

— Есть он у меня, — сказал Свояк. — Еще с холостых времен… Я в армии у турка одного учился, Кашиков по фамилии… Кашиков, подразделение номер шестьдесят пять двести десять… И когда вернулся со службы, большая во мне страсть сидела, я старику своему и говорю: теленка продам, но Вельтмейстера себе куплю… Аккордеон тогда столько же стоил, сколько теленок…

— У меня не Вельтмейстер, — сказал аккордеонист, вынул носовой платок и, вытерев пальцы, щелкнул никелированным замком. Аккордеон царственно возлежал на ложе из синего бархата, сияя блестящими перламутровыми клавишами. Он и в самом деле был другой марки, по-иному были выведены буквы, шофер их не разобрал, но сделал вид, будто понял, и спросил, нельзя ли ему попробовать свои силы.

Надев ремень на правое плечо, он коснулся пальцами перламутра. Звуки посыпались ему на колени, а с колен — на землю и заскользили по двору. Они были неожиданно теплые, пронизанные гаснущими красками далекого заката и беспричинной печалью.

Йонко Йонков снова пошел было за дровами, но остановился, заслушавшись внезапно возникшей мелодией. Случались в его жизни такие краткие мгновения — услышит какую-нибудь мелодию и застынет на месте. Мускулы расслабляются, тело недвижно замирает в пространстве, и само пространство будто становится иным — неподвижное, застывшее, наполненное лишь красочным туманом музыки. Прозрачный, красочный этот туман и сейчас клубился над кустами роз, обволакивал дома, деревья, холмы, белые скалы вдали, у подножья которых приютился город — горсть обломков этих скал, рассыпавшихся по ложбине…