О «поэтах Бельвуарской долины» Бен Джонсон рассказал в своей пасторальной пьесе «Печальный Пастух», где местом действия прямо указан Бельвуар — замок Рэтлендов. Результаты исследования «Печального Пастуха» и честеровского сборника хорошо согласуются, но Г. этого просто не заметил, как и многих других важных фактов, связанных с ключевой в шекспироведческих изысканиях фигурой Бена Джонсона. 

Относительно «величайшего писателя и путешественника мира» Томаса Кориэта из Одкомба рецензент Г. нехотя соглашается, что «возможно, Гилилов прав, и Томас Кориэт не был ни путешественником, ни автором приписанного ему учёного описания путешествия в Европу». Однако раблезианская сущность многолетнего дерзкого фарса вокруг пьяненького придворного шута с участием более полусотни (!) поэтов, написавших на дюжине языков огромное собрание головокружительных панегириков, изданных даже отдельной книжкой, осталась для нашего книговеда непостижимой. В отличие от рецензентов, связанных с театром, со сценой, он не видит, что кориэтова эпопея — не заурядная литературная мистификация, а необыкновенная карнавальная Игра, действие которой протекает как на печатных страницах, так и на сцене реальной жизни. Не заметил (или не понял) рецензент и многочисленных фактов, свидетельствующих о тесной связи Фарса о Кориэте с Игрой об Уильяме Шекспире (одни и те же участники, покровители, издатели, важная роль в обоих случаях Бена Джонсона и др.), что не мешает ему вынести безапелляционный вердикт о том, что «судьба Кориэта не может быть ключом к решению шекспировского вопроса». Но Фарс о Кориэте рассматривается в «Игре» не как единственный, а как один из важных ключей к пониманию феномена Шекспира, и доказывается это не декларациями, а фактами, впервые проанализированными именно в рецензируемой книге.

Научные гипотезы, как известно, оцениваются по тому, насколько полно они объясняют факты, прежде всего в сравнении с другими гипотезами по тем же проблемам. Это должно распространяться и на гипотезы о смысле честеровского сборника и ключевой поэмы-реквиема в нём. Не секрет, что англо-американские специалисты обычно не слишком торопятся признавать достижения иностранных исследователей, российских в том числе. Однако несколько видных западных специалистов уже охарактеризовали датировку честеровского сборника 1612 годом и идентификацию его героев с платонической четой Рэтлендов как самую убедительную и доказательную гипотезу из всех, выдвинутых за более чем столетнюю научную дискуссию. Действительно, только она удовлетворительно объясняет все загадки обстоятельств появления честеровского сборника и его содержания, включая замечательные «Песни Голубя», написанные (по признанию английских специалистов) явно той же рукой, что и шекспировские поэмы и сонеты. Старые гипотезы не могут объяснить многих важных фактов, а ряд фактов прямо им противоречит. Разумеется, основные дискуссии с приверженцами старых гипотез на Западе ещё впереди, и они не будут простыми: ведь они существуют многие десятки лет, прочно обжили учебники и справочники, к ним привыкли, их повторяют, часто даже не вдумываясь в их соответствие фактам. Какая из предложенных более чем за столетие гипотез — Гросарта, Брауна, Ньюдигейта или Гилилова — получит в шекспироведении окончательное признание, покажут время и новые факты. Пока же ни один из фактов, на которых основываются новая датировка сборника и идентификация его героев, не опровергнут, наоборот, прибавились новые, ранее неизвестные.

Никаких обстоятельств, серьёзно противоречащих новой гипотезе, рецензент Г. найти не смог, однако объявил, что для «передатировки» честеровского сборника и идентификации его героев с четой Рэтлендов оснований нет! Право рецензента на собственное мнение бесспорно, но подкреплять это мнение путём игнорирования этих самых «недостающих» оснований (и искажения других) — по меньшей мере несолидно. Тем более что какого-то собственного мнения о смысле честеровского сборника или анализа иных ранее появившихся на Западе гипотез мы от рецензента не услышали. Дело тут явно не в старинной и загадочной английской книге (против её новой датировки никто у нас целые полтора десятилетия не возражал), дело в зловредном «шекспировском вопросе», с которым эта старинная книга сегодня вдруг оказалась связанной, да ещё так тесно! К удивлению и неудовольствию кое-кого из наших рецензентов, воспитанных в идеологически очищенной от всяких нездоровых сомнений стратфордианской вере.

Несколько иначе дело обстоит с книгой, вышедшей под именем Эмилии Лэньер. Отвергая мою гипотезу относительно этой книги, рецензент ссылается на самые последние английские работы по этой проблеме, содержащие ранее неизвестные факты. Авторства Елизаветы Сидни-Рэтленд они совсем не исключают, но датировка её книги 1612 годом (вместо 1611 г.) и интерпретация смысла заключительной поэмы «Описание Кукхэма» действительно оказались под вопросом, что и было учтено в новом издании «Игры об Уильяме Шекспире». Чтобы окончательно решить эту проблему, необходимо изыскать возможности для исследования отношений семьи Лэньеров с Саутгемптоном, Пембруками, Рэтлендами, с «поэтами Бельвуарской долины». Вот пример — в этой рецензии, увы, едва ли не единичный — пользы, которую может приносить конструктивная критика. Коррекция гипотез по мере появления новых или уточнения ранее известных фактов — неотъемлемая составляющая научного процесса; в данном случае она касается только частного эпизода с книгой «Славься Господь» и других сюжетов «Игры об Уильяме Шекспире» не затрагивает.

Но нельзя согласиться с рецензентом, когда он категорически отвергает даже возможность того, что гравюра У. Хоула в книге Джона Дэвиса из Хирфорда «Жертвоприношение Муз» (1612 г.) и часть текстов в этой книге связаны со смертью в этом году Елизаветы Рэтленд и её супруга. Даже если принять предлагаемый Г. перевод надписи в правом верхнем углу гравюры (я переводил с неполного текста фолджеровского экземпляра), рисунок — жертвенный огонь, музы, Аполлон, поверженный Бог плотской любви Купидон — вполне может быть отнесён к этому трагическому событию. Это не «коварный обман скорбящих родственников», как сокрушается рецензент. Сходство печальных событий (смерть платонической четы Рэтлендов и юной платонической четы Даттонов) давало Дэвису возможность оплакивать последних, не забывая при этом и о Рэтлендах, о которых открыто писать было нельзя, и сделать это достойным образом. Если добавить, что книга Дэвиса посвящена трём ближайшим к Елизавете Сидни-Рэтленд женщинам, а сам Дэвис и гравёр Хоул — активные участники «Кориэтовых Нелепостей», то оснований для столь категорического неприятия и этой гипотезы не останется. Кстати, неверно утверждение Г., будто Дэвис ни разу не назвал в своих произведениях имя Рэтленда (и откуда только берётся смелость для таких утверждений — не гипотез, не предположений, а категорических утверждений!); ведь даже в шестой главе «Игры» он мог бы прочитать, что в более ранней книге Джона Дэвиса «Микрокосм» (1603 г.) есть сонет, обращённый к Рэтленду и его супруге, в котором поэт молит считать его «своим»!

Нельзя не коснуться манеры рецензента Г. приписывать мне высказывания, которых в моей книге нет, чтобы затем их с пафосом критиковать. Вот, в главе второй, рассказывая о стихотворении Л. Диггза в шекспировском Великом фолио, где впервые упоминается стратфордский монумент, я делаю примечание: «В некоторых экземплярах… слово "монумент" транскрибировано Moniment, что на шотландском диалекте означает "посмешище"». Просто сообщаю интересный факт для сведения читателей — и только. Однако Г. обвиняет меня в «беспредельных вольностях» (!) и пишет, что «опечатку… Гилилов трактует как сознательную, направленную против Шакспера». Во-первых, почему бдительный рецензент априори и безальтернативно уверен, что это простая опечатка, а во-вторых, где я трактую её «против Шакспера»?! И везде эта забавная безальтернативная уверенность; свои мнения и предположения Г. сообщает как аксиомы.

Ещё пример: говоря о знаменитом стихотворении Джонсона к дройсхутовому портрету Шекспира в Великом фолио, я пишу: «Некоторые нестратфордианцы обращают внимание на то, что английское has hit his face (нашёл, схватил его лицо) произносится как has hid his face (скрыл, спрятал его лицо), и Джонсон это учитывал, предназначая второй вариант для посвящённых». То есть я говорю о мнении других и не пишу, что это мнение по этому вопросу я разделяю (или не разделяю). Между прочим, авторы, которые выражали это мнение, — англичане, а такой авторитетный писатель, как Джон Мичел, сообщает, что слово hit в печатных и рукописных текстах того времени иногда применялось в значении hid. Однако не имеющий желания и времени вникать во все эти тонкости рецензент пишет просто: «Гилилов считает, что поэт имел в виду слово hid», после чего возмущённо заключает: «Но ведь никакого второго варианта не существует, это чистый вымысел Гилилова, выдаваемый им за достоверный факт». Здесь наш рецензент (как и в целом ряде других случаев) искажает достаточно ясный смысл моих слов и одновременно проявляет свою неосведомлённость и непонимание существа вопроса.

Ту же невосприимчивость к игре слов, двусмысленности намёков (большими мастерами которых были елизаветинцы) проявляет Г., когда речь заходит о стихотворной подписи под «портретом автора» в собрании поэтических произведений Шекспира, изданном Джоном Бенсоном (1640 г.). На двусмысленность этой подписи, особенно на загадочные вопросительные знаки, на пародийную перекличку этих строк со стихотворением Джонсона в Великом фолио обращали внимание — в той или иной степени — все англо-американские авторы, писавшие об этом издании. Тот же Джон Мичел пишет: «Похоже, что над нами смеются!». Я в своей книге просто отмечаю эти загадочные вопросительные знаки, не комментируя их, предоставляя читателям самим делать выводы. Но рецензент Г. никакой двусмысленности или иронии здесь не видит, мнения других исследователей ему явно не известны, и поэтому он обвиняет меня в «незнании или сознательном забвении элементарных понятий риторики» — не более и не менее!