Свое хозяйство — совхоз «Большевик» новый директор Григорий Тимофеевич Хохлов должен был принять 14 апреля.

Приехал в Крутые Горки Григорий Тимофеевич за два дня, 12 апреля. На месте, однако, не сиделось. Да и как усидеть: погода отличная, самое время задерживать влагу. Самое время пахать.

Отмахал от Крутых Горок километров 20 на «газике», смотрит, пашут.

Несмотря на ранний час, над дорогой уже стояли пыльные столбы, а по черной земле медленно тянули за собой борозды тракторы. «Пашут… пашут, мои орлы! — подумал с радостью Григорий Тимофеевич и осекся. — Что они делают, нехристи, без борон пашут! Ну я им сейчас задам, они у меня попляшут, узнают, как над землей издеваться!»

Взъерепенился так, а потом вдруг здраво поразмыслил: «А по какому такому праву буду указывать им сейчас? Кто я? Директор? Нет. Пока нет». Почесал затылок. Еще раз прикинул: «А почему нельзя! Почему я должен им спускать!! Нет, так дальше дело не пойдет!»

Метров за десять от загонки остановил машину, замахал трактористу: «Сто-о-ой!»

Трактор встал. Из кабины нехотя вылез длинный, как день без обеда, парень.

Хохлов глянул на его расхристанный вид и сурово спросил:

— Какая бригада?

— Пятая, — ответил тот нехотя.

— Кто бригадир? — наступал задетый равнодушием Григорий Тимофеевич.

— Павлов, — сплюнул цигарку тракторист.

— Где Павлов?

— В степи.

Под строгим напором незнакомого начальника тракторист смягчился.

— С Иваном Васильевичем поехал.

— Кто это еще — Иван Васильевич? («Черт побери, я здесь директор или кто?!» — возмущался про себя Хохлов.)

— Как кто? — Парень посмотрел удивленно-подозрительно на новоявленного приказчика. — Директор совхоза.

И тут только Хохлов сообразил и спохватился.

«Мать моя!.. Я же, видимо, в соседний совхоз забрался. У себя-то пока еще никто, а тут у соседа командовать собрался! Дела…»

Но отступать было поздно. И не мог он, хлебороб Хохлов, отступать. Не имел права.

— Кто тебя так учил пахать?! Кто, тебя спрашиваю?! Почему без бороны?

И парень, который еще минуту назад хотел было снисходительно ответить, мол, ошиблись, дяденька, вдруг сник. Стоял растерянный и молчал.

А Хохлов уже вовсю разошелся и командовал:

— Немедленно отцепляй плуги и марш в бригаду за боронами! Да живей, живей же поворачивайся, черт тебя побери!

Так вот и начал хозяйствовать Григорий Тимофеевич, человек, для которого вся земли его земля.

Через год, но уже осенью, снова приехал я в Крутые Горки. Захожу в совхозную контору, пытаю у секретарши:

— Директора нет?

— Нет.

— А где он?

— В поле.

— А парторг?

— В поле.

— Председатель рабочего комитета?

— В поле.

— А секретарь комитета комсомола?

— Ну я же вам сказала!..

Полдня ходил по Крутым Горкам. Деревня будто вымерла. Только на току шум. Медленно вползают в неширокие ворота под крышей грузовики с зерном и важно покачиваются на весах. Шумит сушилка, летит к серому небу желтая струя зерна. Пахнет пылью, землей. И хлебом.

10 часов вечера. Черными провалами окон смотрит на улицу совхозная контора. Но три окна наверху освещены.

За столом сидит небольшой плотный человек и тычет пальцами в клавиши. Машинка весело потрескивает и высекает цифры. Человек записывает их по клеточкам на расчерченном листе бумаги, и снова его пальцы прыгают по кнопкам.

Это главбух Николай Степанович. «Годовой отчет?» — спрашиваю. — «Нет, провизорский». Что такое провизорский отчет, я не знал, но допытываться, однако, не стал.

И тут в коридоре загромыхало. Тяжело ступая, кто-то шел на свет, поскрипывая деревянными половицами. Зашел, чуть сдерживая одышку, высокий грузный мужчина не по сезону в шапке. («Человек-гора», больше и не придумаешь.)

— Ну здравствуйте! — протянул мне руку.

А я и не узнал сразу. Так это же он самый, Григорий Тимофеевич Хохлов, директор совхоза. Изменился, как-никак немало прошло с тех пор, как я последний раз был в Крутых Горках.

— Как жизнь? — спрашиваю Григория Тимофеевича.

Рассказывает не торопясь.

И ведь что интересно: всякий раз (потом, позже, то же самое), как задавал ему этот дежурный вопрос, он ни разу не сказал о своем здоровье или настроении, не пожаловался на свои хворости и не похвастался, скажем, успехами сына. Ответ всегда один — о хозяйстве. И сам вопрос «Как живешь?» рассматривался им не иначе: «Как живет совхоз?»