— Слюда, — пояснил Таскину Семенов, — вечный спутник золота.

Проехали немного по распадку, миновали каменную горловину — две скалы тянулись друг к другу, словно живые, норовили сомкнуться в едином движении, но неведомая рука остановила их и теперь держала скалы на близком расстоянии друг от друга — и очутились в широкой солнечной долине.

Справа от горловины, на берегу реки стоял ладный дом с Широкими стенами, сложенными из старых крепких бревен, Таких, что получаются из умерших деревьев, два-три года продержавшихся на корню и не поддавшихся сырости. Стволы их тогда становятся розовато-сизыми, тяжелыми, звонкими и очень прочными, никакая напасть уже не возьмет такую древесину — ни гниль, ни жуки-короеды, ни ядовитая всепожирающая мокреть, ни время.

Едва сделали несколько шагов по долине, как послышался негромкий, но жесткий окрик:

— Стой!

Неосторожный Таскин на окрик внимания не обратил — скорее всего не услышал и не придержал лошадь, — тут же раздался выстрел. Пуля взбила фонтанчик рыжей земли под самыми ногами лошади, умное животное остановилось как вкопанное. Таскин едва не вылетел из седла, выругался. Американская фляжка, которую он держал в руке, выпала из некрепких пальцев, шлепнулась на землю, загромыхала пусто.

Раздался второй выстрел — из другого угла долины, из камней. Кто стрелял — не было видно.

— Стой! — повторно раздался жесткий окрик.

— Стой! — продублировал команду Семенов.

Всадники замерли с вытянутыми шеями. Трое казаков сдернули с плеч карабины.

— Не надо! — Атаман окоротил их движением руки.

— Кто такие? — поинтересовался голос из камней.

— Тимофей Гаврилович, это я... Я! — Атаман сдернул с головы лохматую папаху, чтобы стрелявший видел его. — Смотри, не подстрели ненароком, — Семенов сдержанно засмеялся, смех его был похож на кашель.

Из камней, метрах в семидесяти от всадников, поднялся старик с густой седой шевелюрой, приложил руку ко лбу.

— Ты, что ль, Григорий Михайлов? — неуверенно проговорил он.

— Я! Я это. Не признал?

— А чего не в генеральской форме? Разъезжаешь, как простой казак-разбойник.

— Да жизнь такая нынче пошла, Тимофеи Гаврилович... Нехорошая жизнь. Всякий, кому не лень, норовит нож в спину всадить. Поэтому и приходится в маскарады играть.

Старик махнул винтовкой, крикнул в другой угол долины:

— Кланька, можешь не прятаться — свои! Вылезай!

Из-за растрескавшегося каменного зуба, венчавшего завал, на кривом срезе которого росли две черненькие веселые березки, поднялась тоненькая большеглазая девушка в темном платке, надвинутом на самые брови. В руке она так же, как и дед, держала винтовку.

— Это моя младшая, — представил девушку старик,

— Дочка?

— Внучка. Но поскольку родителей у нее нет, она мне как дочка... — Старик приложил к бороде темный, словно вырезанный из камня кулак, кашлянул: — Давайте скачите к дому, — он обернулся, ткнул винтовкой в синевато-розовую пятистенку, — а я сейчас подоспею. Кланя! — скомандовал он позвончевшим голосом. — За мной!

— Григорий Михайлович, поясните ради бога, кто это? — попросил атамана Таскин, когда они, подскакав к дому» осадили коней. — Не пойму что-то...

— И понимать не надо, — обрезал атаман. — Таких, как Тимофей Гаврилович Корнилов, зовут насельниками. Они селятся на земле там, где нет людей, и обживают ее.

— Давно с ним знакомы?

Атаман кивнул:

— Давно!

Старик держался с атаманом на равных — никакой робости, пригласил казаков в избу, но Семенов отрицательно качнул головой:

— Разговор секретный будет.

— А как же насчет перекусить, а? Может, вначале перекусим, а потом разговор?

— Нет, время не ждет.

— Тогда вот что, мужики, — обратился старик к казакам, ткнул рукой в высокую поленницу дров, — вот вам топливо, чтобы огонек пожарче был, вот летняя печка, — ткнул в широкое, похожее на огромную квадратную бадью сооружение, сложенное из самодельных, неровно нарезанных желтых кирпичей, — вон кострище, — опечатал кулаком черный выжженный пятак, над которым вздымались две железные рогульки, — где хотите, там и можете огонь развести... А Кланька вам в помощь. Она знает, где мясо взять, где рыбу, а где лежит щепа для растопки. За дело, мужики!

В избе старик проворно побросал на стол несколько тарелок с едой — из той, что осталась с утра, — в центр, будто знамя, поставил бутылку смирновской водки с потемневшей этикеткой — видно сразу, из давних запасов. Семенов неожиданно почувствовал, как у него что-то защипало в горле, смущенно покрякал, прикрыв рот ладонью, потом покрутил головой, как будто сильными движениями этими хотел свернуть крючки, пришитые к воротнику.

Что-то с годами он слабеть начал — слюнявым стал делаться, мягким, словно могильная земля, так, глядишь, и плакать скоро научится — вот напасть-то! И это он, про которого в казачьих сотнях ходят легенды и казаки передают один другому его слова: «Если я днем не убью ни одного красного — ночью плохо сплю».