– Иван Архипыч, оставьте девку… Не положено ей…

Цыганки носились между купцами; посреди комнаты, блестя зубами, бесом вертелся Кузьма. Потный, запыхавшийся Вахрушев вытопал на паркете последнее коленце и в обнимку с Алёнкой плюхнулся на пол в углу.

Гречишников с Бажановым ещё не сдавались и под подбадривающие вопли Кузьмы продолжали отплясывать "барыню" с Глафирой Андреевной. Илья едва удерживался, чтобы не расхохотаться: уж очень потешно выглядели высокий, худой как жердь Бажанов с козлиной бородой и низенький, приземистый, похожий на яйцо Гречишников. Чтобы не упасть, оба цеплялись за Глафиру Андреевну. "Царь-пушка" стояла скалой, удерживая на ногах обоих кавалеров и поводя плечами в такт. Увесистый Федул Титыч умаялся не в пример быстрее и кулём свалился на диван, увлекая за собой хохочущую Стешку. Та с нарочитой заботливостью начала отпаивать купца шампанским:

– Выпей, Федул Титыч, за моё здоровье… А помнишь, что мне обещал?

"Радужную" обещал подарить, все наши слышали! Вы - купец, ваше слово миллиона стоит, неужели бедную цыганочку обидите?

Хозяин дома куда-то делся. Настя сидела за столом одна, переплетала растрепавшуюся косу. Наклонившийся к ней Митро что-то тихо говорил, Настя устало кивала в ответ. Илья покосился на Якова Васильича, украдкой поскрёб голову. С тоской взглянул на плотно закрытые, задёрнутые бархатными гардинами окна. Во двор бы сейчас, прочь из духоты этой, вздохнуть во всю грудь…

– Скоро уж всё, парень, - шепнул кто-то рядом. Илья оглянулся и увидел запыхавшуюся Глафиру Андреевну. Она подмигнула ему: - Видишь, уже скакать пошли, как черти. Верное дело, скоро перепьются да храпеть повалятся. Ох, боже ж мой, куда катимся… Совсем повыродился народ.

Раньше-то не то… лучше было.

– Не бурчи, Глашка, не бурчи, - усмехнулся Яков Васильевич.
– И раньше пили.

– Пить-то пили!
– вспыхнула "Царь-пушка".
– Да до риз положения не уклюкивались! Раньше хоть господа были, а сейчас что? Толстосумы охотнорядские! Совсем стыд забыли! Виданное ли дело - домой хор тащить, в своём дому водку пить и с цыганами буянить! Хочешь погулять - милости просим в ресторан, со всеми гостями, и мы рады, и поём хоть до утра! Ещё хочешь – просим к нам на Живодёрку, сколько раз приезжали, и ночью даже. Всегда всем хором, как солдаты, вставали и пели! А в доме у купца разве цыганам место? Надо же и порядок знать! У него ведь здесь и жена где-то… Эдак твой Баташев скоро и в церковь цыган поведёт! Вот ты, Яшка, всё со мной споришь, а я точно говорю - не в себе он. И раньше блажной был, а как из Сибири вернулся - вовсе…

– Не наше дело, - сквозь зубы процедил Яков Васильевич.
– Знаешь, сколько нам за эту ночь заплачено?

– Знаю!
– отрезала Глафира Андреевна.
– Потому и сижу тут, как баба на самоваре.

– Сейчас ты у меня ещё и петь будешь.

Дородная Глафира Андреевна стремительно развернулась к хореводу, сверкнув глазами. Но Илья не успел услышать, что она думает по этому поводу. Входная дверь с треском распахнулась. На пороге появился Баташев.

Гитары смолкли. Все головы повернулись к двери. Баташев качнулся, неловко схватился за косяк. Обвёл гостей и цыган чёрными, налитыми кровью глазами. Хрипло сказал:

– Ну - иди!
– и с силой втолкнул в комнату молодую простоволосую женщину.

Она пробежала, согнувшись, несколько шагов, не удержавшись на ногах, упала на паркет. Её ладонь попала в тёмно-красную лужу разлитого вина.

Вскрикнув, женщина отдёрнула её, вскинула голову. В серых испуганных глазах стояли слёзы.

В комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь всхрапыванием заснувшего на диване Матюшина. Цыгане замерли, как статуи. Яков Васильевич тихо выругался, отвернулся.

Из-за стола поднялся Федул Титыч. Несмотря на залитый мадерой сюртук и сбитую набок бороду, он выглядел внушительно и, казалось, даже протрезвел.

– Иван Архипыч, не годится это. Ты здесь хозяин, но и честь надо знать.

Бога побойся.

– Меня учить, Федул Титыч?!
– нехорошо рассмеялся Баташев.
– Я в своём дому! И баба моя! Что хочу, то ворочу, и бояться мне некого! Желаю, чтоб она нам "Барыню" сплясала!

При этих словах Баташева разрыдалась. Она плакала отчаянно, закрыв лицо руками, тоненько приговаривая "ой, матушка…" Серое платье было не застёгнуто, и из-под него виднелась сорочка. Видно было, что муж стащил её с постели и едва дал одеться. Худенькие плечи женщины дрожали. Светлые косы лежали, рассыпавшись, на паркете.

Гости Баташева были невероятно смущены. Гречишников и Фрол Матюшин, переглянувшись, направились к хозяину. До цыган донеслись их неуверенные увещевания:

– Ну что ты, Иван Архипыч… Ни к чему ведь это. Лизавете Матвевне здесь не место. Отпусти её, сделай милость, да и нам пора уже.

– Никто не поедет!
– вспылил Баташев, топнув ногой так, что затрещал паркет.

Купцы попятились. Иван Архипыч заорал в голос: - Без моего слова - никто не поедет! Я её, дуру, без гроша взял, так пусть теперь пляшет! А кто слово поперёк скажет - жизни лишу! Троих лишил, брата родного, Кольку, сгубил…

так нешто вас пожалею?! Вас, свиньи лабазные?! Мне бояться нечего - слышите? Я людей убивал! Я в реке-Иртыше тонул по весне, между брёвнами сплавными… Меня лошадь калмыцкая по степи три версты за ногу волокла…

Я на топорах с татарами на Каспии дрался… Мне бога вашего на роду не написано! Не сметь мне указывать! Лизка, дура, пляши! Убью, кишки выну!

– Свят-свят-свят… - пробормотал побледневший Гречишников. Его блёклые глазки часто моргали.

Баташева, сидя на полу и прижав ладони к вискам, с ужасом смотрела на мужа. При последних его словах затравленно огляделась по сторонам, словно ища защиты. Взгляд её упал на цыган, встретился с глазами Ильи. Вздрогнув, она прижала руку к губам. В серых глазах мелькнул страх и изумление. Илья растерянно смотрел на неё. Не зная что делать, на всякий случай поклонился.