– Меня это мало интересует! – я сердито тряхнул головой.

– Да потому, что были досконально проинформированы об одном твоем качестве, любезный старый друг, качестве, которое не к лицу руководителю такого важного института, как наш. Ты ведь романтик! Тебе еще со школьных лет были свойственны романтические увлечения. Руководителю какого-нибудь гуманитарного института твой романтизм, может, и пригодился бы, но директора центра электроники и кибернетики романтические порывы могут привести к катастрофе.

– Вот как! – оборвал его я, с трудом преодолевая желание ухватить моего зложелателя за воротник его элегантно го пиджака. – А можно поинтересоваться как ты проинформировал этих ответственных товарищей, какое толкование дал этим двум словечкам – „романтические увлечения”? Какое содержание в них вложил?

– Очень просто: при таком руководителе наш институт вместо того чтобы создавать проекты электронно-вычислительных машин, в которых нуждается наша промышленность и на которых существует спрос на международном рынке, ударится в разработку проектов говорящих роботов! – Яким Давидов самодовольно1 расхохотался. От его смеха демоны вновь подняли головы, хотя, честно говоря, смех этот был беззлобный, в нем не сквозила насмешка.

– Что ж, на другое толкование твой ум, конечно же, не способен! – сказал я презрительно.

Черт возьми, почему этот разговор не происходил на станции Церовене, чуть левее перрона!

– Йо, давай поговорим по душам, без обид, ведь мы с тобой старые друзья. Разве ты на моем месте не поступил бы так же? – Он наклонился вперед и положил руки на стол.

– Признайся!

И тут, кто знает почему, что-то перевернулось в моей душе, демоны вмиг испарились, словно их ветром сдуло. Душу охватило тоскливое равнодушие, казалось, после долгих колебаний я наконец принял тягостное, но безвозвратное решение и больше незачем волноваться и переживать.

– Сейчас скажу, что бы я сделал, – промолвил я уже ровным голосом. – Мой институт, безусловно, проектировал бы ЭВМ, но его сотрудники работали бы и над другими проблемами, самой важной из которых я считаю проблему искусственного интеллекта кибернетического машиночеловека. Эти два вида деятельности, товарищ руководитель, отнюдь не „романтические увлечения”, а умение идти вперед в ногу с современностью, которая, к твоему сведению, есть одновременно наше настоящее и будущее. Но к чему я говорю тебе все эти вещи? Ты ведь не способен их даже вызубрить!

– Послушай, мой нахальный друг, – Яким Давидов начал терять самообладание, в его глазах заплясало знакомое бешеное пламя, – наше государство не требует от меня, чтобы я фабриковал говорящих роботов, и потому вверенный мне институт не занимается проблемами роботики. И то, как я отношусь к данному вопросу, – мое личное дело. Это раз. А во-вторых, я должен тебе заявить, что ты неблагодарный тип, каких мало. Вместо того чтобы в ножки мне поклониться, ты меня поносишь! Бросаешься словами, на которые мне стоило большого труда не обращать внимания. А кто тебе выделил лучшую лабораторию, оборудованную по последнему слову техники, как нельзя более пригодную для твоих исследований и опытов? Тебе известно, сколько неприятностей, сколько хлопот доставляет мне этот вопрос? Раньше в эту лабораторию имели доступ все старшие научные сотрудники, а теперь -ты один! Тебе мало этого?

– Можешь сделать ее опять общедоступной! – заявил я. – Зачем она мне? Разве я могу заниматься своими кибернетическими установками, если мне приходится изо дня в день работать над задачами, вытекающими из общего плана? Я просиживаю в лаборатории субботние и воскресные дни, но ведь этого ничтожно мало. Ты прекрасно знаешь, что результаты моей работы при таком положении будут равны нулю, но ты должен продемонстрировать перед сотрудниками института и перед руководящими товарищами свое великодушие, свою дальновидность руководителя и ученого!

По лицу Якима Давидова пробежала судорога, глаза загорелись злобой, я вдруг увидел в его зрачках силуэты здоровяков в форменных мундирах с устрашающе поднятыми дубинками. Он некоторое время сидел молча, хмурый, мрачный, как ненастный ноябрьский день, вероятно, выжидал, пока здоровяки с дубинками утихомирятся. Этот человек умел владеть собой, это его „здравомыслие” я помню со школьных лет.

– Раз ты не желаешь говорить по-дружески, по-человечески, – сказал он с невероятным отчуждением в голосе, – я переверну страницу, и мы с тобой побеседуем чисто служебно. Есть люди, которые, если с ними говоришь по человечески, начинают зазнаваться, мнить себя бог знает кем, – мол, мы, соль земли и центр вселенной. – Он говорил вроде бы спокойно, но я слишком хорошо знал этого человека, и потому за этим спокойствием мне померещились те двое верзил с дубинками, которых я перед этим успел раз глядеть в его полыхнувших бешенством глазах.

– Мне все равно, будешь ты переворачивать страницу или нет, и каким тоном будешь со мной разговаривать! – сказал я.

Давидов вытащил из среднего ящика стола небольшую белую картонную папку, раскрыл ее, и я увидел несколько листов бумаги, напечатанных на роторе.

– Вот здесь, товарищ сотрудник, – он постучал по листам косточкой указательного пальца, – находятся выдержки из парижской радиосводки о симпозиуме по вопросам кибернетики, на который я тебя направил делегатом от нашего института.