Однажды кто-то из ночных сторожей, дежуривших, по заведенному издавна порядку, на площади перед ратушей, заметил в одном из окон знакомый силуэт. Это был мэр, но его профиль неузнаваемо изменился. Страшно перепугавшись, сторож побежал домой, рассказал об увиденном жене и уже на следующий день слух мгновенно распространился по городу. Тут-то все и поняли почему были вырублены деревья и закрыты школы с больницами.

Выход был один – обзавестись свирелями, чтобы увести поганых крыс к бухте и утопить. Как это сделать не знал никто, но выход был найден. Письмо, привязанное к лапке почтового голубя отправилось в путь, к ближайшему кораблю в море. Как только сизарь взмыл в воздух, все жители отчетливо увидели, что сталось с чиновниками. С ужасом наблюдали горожане за тем, как к окнам ратуши прильнули хищные серые морды и как когти на лапах огромных крыс, бывших некогда уважаемыми людьми, в бессильной злобе скребут оконное стекло…

И вот долгожданная баржа вошла в городскую бухту.

ГЛАВА V

Мечта

Утром ее не стало. После ночи мучений, всхлипываний и криков во сне, после двух перемен намокших простыней и наволочек, она ушла навсегда.

А ведь еще накануне, как и весь последний год, я любовался ею и не мог насладиться ощущением какой-то необыкновенной наполненности. Она казалась совершенной, в ней воплотилось все, что я только мог себе представить прекрасного. Она радовала и изумляла, восхищала и веселила, и я пугался при мысли о том, что могу ее потерять.

И вот наступило то утро, когда ее не стало.

Теперь я живу один. Снова все так, как было прежде, до ее появления – общаюсь с людьми, работаю ради денег, люблю жену, детей, друзей, машину, боюсь почти всех собак, многих кошек и прочую живность. Совсем не боюсь людей, считаю это своей ошибкой, но не перестаю их не бояться; смотрю по вечерам фильмы, спорю с тещей, пытаясь отговорить ее от плохих сериалов (не помогает пока) … В общем, все так, как и было когда-то, до ее появления, но это я, кажется, уже говорил.

***

Резкий звонок порвал тишину в комнате и заставил испуганно вздрогнуть. «Кто бы это мог быть!» – подумал я и пошел открывать дверь. На пороге стоял мальчик лет двенадцати. На нем была вылинявшая, но выстиранная и тщательно выглаженная рубаха, и отутюженные брюки. Ноги были обуты в слегка потрепанные, но такие же аккуратные и чистые, как и вся прочая одежда, туфли. Он молча посмотрел на меня и, не сказав ни слова, прошел в комнату. Оторопевший, я последовал за ним, забыв закрыть входную дверь.

Мальчик сел в кресло у компьютера, и вновь взглянул на меня. И снова я как-то растерялся, не зная, что же делать дальше. Вдруг мои губы сами произнесли: «Чаю не хочешь?» Мальчик кивнул утвердительно, не отрывая от меня глаз. Я как-то неловко повернулся, чуть не сбив на пол чашку со стола, и отправился на кухню.

Все время пока закипал чайник, я, доставая чашки и насыпая печенье с конфетами в неглубокую вазу, прислушивался, не происходит ли что-нибудь в комнате. Но оттуда не доносилось ни звука. «А не примерещилось мне все это?» – подумалось грешным делом, и я тихонько заглянул в комнату. Мальчик сидел на месте, неподвижный и сосредоточенный. Я вернулся к приготовлению чая. «Вот странно-то! Как это я так растерялся. – Крутились мысли в голове. – Да и кто это мог бы быть? Соседских мальчишек я наперечет всех знаю. Посторонний… Но в подъезде домофон, да и почему ко мне! Может быть, ему помощь нужна, а он немой, сказать не может. Вон как он мрачен. Нет, глупости, он бы написал или знак подал. Надо спросить. Ладно, сначала чаем напою, потом узнаю».

Чайник давно вскипел, а я все стоял, погруженный в свои мысли о нежданном и странном визитере, пока звук закрывающейся входной двери не вывел меня из оцепенения. Я подбежал к двери, открыл ее и выглянул на лестничную площадку. Там никого не было. И комната опустела, мальчик исчез. Еще больше растерявшись, я огляделся, и тут мой взгляд упал на светящийся монитор, где крупно мерцало: «Спасибо».

***

Творчество умерло в тот момент, когда появились деньги. Правда, произошло это, конечно же, не враз – это сказано так, для красного словца, а на самом деле, все происходило долго. Первая монетка, вторая, тридцатая – шаг за шагом, век за веком творчество медленно и мучительно умирало, пытаясь хоть как-то остаться полезным для человека. Подаренное тому в качестве компенсации за тяжелый труд по добыванию хлеба насущного, творчество старалось приспособиться даже к тем, кто делал монеты, а потом и бумажные деньги, но там было плохо – пахло как-то неприятно.

Когда появилось искусство, перед творчеством, казалось, открылись новые перспективы. Но искусство так быстро поделилось, да еще и на столь великое множество видов и подвидов, что творчество просто не поспевало за этими изменениями, а когда ему удавалось все же догнать какой-то из них, оказывалось, что и там пахнет так же, как у деньгоделателей. Да еще и украшательства эти донимали, которыми искусство безудержно пользовалось. Громадные залы с миллионами свечей, золото, тяжелые портьеры и особенно бесконечные мраморные лестницы, которые доставляли наибольшие неудобства, ибо поспевать за быстроногим и легким на подъем искусством было просто не по силам.

Ведь как было изначально задумано, ну, в смысле, после того, как был вынесен вечный приговор – работа целый день, с утра до ночи, а уж потом вышивание, рукоделие всяческое, инструмент смастерить, сесть, порадовать хорошей песней домашних. Раз в неделю собирались, танцы, музыка и прочие забавы. Про того, кто лучше всех владел инструментом, да про сладкоголосых певцов молва растекалась по всей округе. Приезжали с соседних мест, зазывали поиграть на свадьбах или не танцах, но ответ был один – нет, завтра ж с утра работать. А теперь что – все, кому не лень, бренчат, а чистота ушла. Нет больше той, исконной чистоты.