Тут в комнату вошел какой-то мужчина в форме с черными майорскими погонами на плечах, оглядел с удовлетворением лист ватмана, весь испещренный кривыми линиями и наполненный до предела милитаристским содержанием, и сказал, обращаясь к девочкам: «Обязательно должны быть передвижные госпитали!» Потом он приказал это все исправить и покинул комнату.

«Что за чушь такая!» – воскликнул я. От созерцания совершенно дикой картины противостоящих друг другу разноцветных армий, нарисованных детьми, поделившими лист ватмана границами неведомых территорий, бешено заколотилось сердце… и в этот момент зазвенел будильник. Я открыл глаза, в ужасе пытаясь понять, где нахожусь, а потом увидел знакомые очертания люстры на потолке. Нащупав рукой гриф гитары, которая лежала на полу, слева от моей постели, я окончательно успокоился, и тут увидел стоящий на полу чуть поодаль небольшой телевизор.

Улицы какого-то неизвестного мне города были заполнены марширующими военными, двигались строем танки, тяжелые машины везли на прицепах пушки, стволы которых были задраны к небу, а по сторонам стояли зеваки, подняв вверх руки с телефонами, планшетами и фотокамерами, и снимали происходящее. И вдруг в самом нижнем углу экрана я увидел нечто удивительное – семью маленьких светло-зеленых травинок, пробившихся сквозь асфальт и теперь дрожащих от страха перед настигнувшим их внезапным мраком. Лес поднятых рук закрыл им солнце, а потом кто-то из снимавших сделал неосторожное движение и жизнь семьи окончилась.

***

Земля выжжена. Огонь сожрал все живое и долгие годы ветер гоняет пепел по здешним просторам. Скоро, совсем скоро придет время, земля насытится естественным удобрением и даст новую жизнь – тонкие зеленые стебельки пробьются из ее недр, станут крепнуть и тянуться ввысь, а потом превратятся в потрясающей красоты ковер, где снова обретет свой дом всякая живность.

Теперь же нет взору и слуху отдохновения – кругом однообразная печальная картина в черно-серых тонах. Стоишь посреди этой картины, ноги по щиколотку в пыли, голову напекает солнце, почувствовав свою безнаказанность, и ты не в состоянии представить, что же может быть печальнее этой картины. Сложил ладони рупором, вдохнул глубоко, и что есть мочи заорал: «Э-э-э-й-й-й!», но даже эхо, и оно не ответило тебе. Плечи опустились, оцепенел, замер. В голове творится что-то невообразимое, словно тот же ветер гоняет слова и предложения по всей внутренней вселенной, спутывая их в тугие узлы, разрывая на мелкие кусочки, крутит воронки и утихает ненадолго, заставляя насторожиться в ожидании нового порыва.

Долго, иногда месяцами, даже годами все это длится. Ни одной толковой мысли не выжать из себя, ни одной правильной строчки и настоящего звука – одна сплошная моторика мышц, бессознательное звуко– и слово-извлечение, и от всего этого не радостно сердцу и тоскливо уму. Состояние брезгливости к самому себе преследует постоянно, все нарастая и нарастая, пока не оказываешься перед пропастью, на дне которой срыв. Невероятным усилием воли удерживаешься от последнего шага, балансируя на краю, всем существом ощущая притягательную силу бездны, будто некая великая сила напирает на тебя сзади, подталкивая к трагическому решению.

Выдержал. Дождался. Что-то блеснуло в сознании, какая-то искорка вспыхнула и цветок раскрылся. Лепестки обнажили самое прекрасное, что только может быть в этой жизни – порыв к свету. И вот ты уже летишь куда-то с невероятной скоростью, то взмывая ввысь, то камнем падая к самой земле, а потом, совершив невероятный пируэт и уклонившись от неминуемого удара, вновь взмываешь к самым облакам. Когда восторг проходит, успокаиваешься, цепляешься за первое попавшееся под руку облако и долго паришь, мерно покачиваясь, словно на волнах. Наполняешься какой-то невероятной прозрачной радостью, и все у тебя получается – ноты, словно покоряясь невидимой силе, собираются в прекрасные мелодии, слова складываются, будто сами собой, в лучшие на свете строки, тело лишается веса, из голоса исчезает дрожь, а сам ты словно светишься…

Сила нарастает и нарастает, напряжение усиливается, и вот уже все, к чему бы не прикоснулся, буквально искрит. От одной из искорок вдруг вспыхивает жухлая трава – а ты и не заметил, как все вокруг начало терять цвет жизни. Через мгновение огонь уже бушует, уничтожая остатки прежней радости, и вот ты опять стоишь посреди выжженной земли – ноги по щиколотку в пепле, а голову печет разбушевавшееся солнце…

***

Никогда ничего не копите – ни денег, ни вещей. Из самого необходимого имейте только пару смен одежды и обуви (ну или две пары, но не больше), компьютер и инструмент для творчества, какой кому больше по душе. Художник – мольберт, кисти, краски, мастихин; музыкант – любимый инструмент (гитару, пианино, флейту, скрипку, или эластичные связки); актер – большое, в рост, зеркало. Но у всех творческих людей должен быть один общий, объединяющий предмет, вне зависимости от степени таланта и вида искусства – любимая рюмка. В идеальном случае к ней прилагается также чашка для чая или кофе, и «губастый»* – для прочих напитков. Но это уже изыски, а вот любимая рюмка всенепременно есть у каждого художника.

Стоит она себе тихонько на уголке стола, неприметная, не блещущая изысканностью линий и преломляется в ее гранях вся жизнь творца, день за днем. В трудные дни она всегда под рукой, работы у нее так много, что к вечеру усталость и ее накрывает, а в дни откровений ее будто и не замечают. Ну и ладно – отдыхает она, предаваясь созерцанию. И тоже мечтает, представляя себя то колодцем в заброшенной деревне, полным ключевой воды на радость случайно забредшему сюда охотнику, то хаузом в оазисе посреди пустыни, дарящим прохладой своих вод новую жизнь усталому путнику, то фьордом, протянувшемся на десятки километров с берегами, покрытыми буйной растительностью и падающими с обрывов водопадами.

А художник продолжает творить, все больше и больше погружаясь в экстаз созидания, приближая тот славный миг, когда вновь за столом, со сдвинутыми на край бумагами, соберутся друзья и он поднимет рюмку, наполненную живительной влагой. И во всех уголках земли еще тысячи его коллег поднимут свои любимые рюмки, и на сотни разных голосов и языков прозвучит один и тот же тост с одним и тем же пожеланием: «За здравие!»

Уйдет художник, его место займет другой, со своей любимой рюмкой, а прежнюю отправит куда-нибудь в дальний угол буфета, где она будет коротать оставшиеся дни нравоучая своих молодых соседей и передавая им мастерство подчинения хозяйской руке во время тостов. Новый художник, заглядывая время от времени в буфет, иногда задержит взгляд на рюмке прежнего хозяина, задумается, и однажды поднимет, поднесет поближе к глазам, а она возьми, да выскользни. И – вдребезги.