У Вечного огня надо думать о вечном, понятливо догадался Сухарев, и в такт его мыслям переменилась музыка, текла широкая река, снятая с обрыва, и снова колышущиеся языки огня на фоне встающего солнца. Ну что же, замысел тут несложен, зато двуслоен: Вечный огонь и вечное солнце, мы не забудем их, пока солнце будет светить над миром.

Вечный огонь вошел нынче в права.

Иван Данилович с готовностью слился с настроением, предлагаемым телевизором, тем более что оно давало желанную отсрочку перед неминуемым звонком. Сухарев покопался в обширных сундуках памяти и быстро нашел там, что хотел.

Получается на поверку, Вечный огонь не так уж вечен, однако мы сразу уверовали в уготовленную ему вечность и лишь затем обратились к запоздалым воспоминаниям.

Вступительные аккорды памяти перебиваются удручающим запахом бензиновой гари. То ослабляясь, то нарастая, но никогда не затихая до штилевой тишины, накатывается, как морской прибой, шум города. И в геометрическом центре этого шума горит огонь, сдавливаемый железным кольцом, нескончаемо кружащимся вокруг Триумфальной арки. То площадь Этуаль, пролегшая на грохочущем перекрестке тысячелетий. Чтобы добраться до Вечного огня, надо спуститься в утробную гулкость подземного перехода, но и туда достанет беснующийся городской прибой, словно ты плывешь под ним, в отстойнике его запахов.

История трудится здесь по принципу контраста: смотри на Вечный огонь и коленопреклоненно сосредотачивайся среди столь же вечного кипения жизни. Впрочем, тогда Этуаль была еще сравнительно тихой, а под кареты даже можно было соломки подстелить. И подземного перехода, равно как и надобности в нем, не было. Безвестный гроб привезли из Вердена в Париж, торжественно погрузили в могилу под сводами арки, это было, дай бог памяти, в ноябре 1918 года. И вспыхнул первый Вечный огонь, но был ли он первым? Огонь памяти — так он и зовется по-французски, если буквально… Говорили при зажжении всяческие речи, как только французы умеют говорить: слава, слава! Слава неизвестно кому — всем! всем! Слава всем, возлюбившим смерть и вознагражденным ею. Это самая высокая почесть, которую когда-либо Франция отдавала одному из своих сыновей, но и эта почесть ничто в сравнении с его смертью. Но отныне мир будет всеобщим и вечным, как этот огонь. Мы не забудем их! А после Европа опять дымилась и металась в огне войны, засеивая свои поля неизвестными солдатами для новых Вечных огней. И зажигались огни, зажигались по всей Европе, от Волгограда до Праги, и наполнялись новым значением: ведь и война, зажегшая их, была иной. У нас первый Вечный огонь зажегся в пятьдесят девятом году в Киеве. Московский огонь и того моложе. Еще тогда Маринка спросила: «Какой же он вечный, если его лишь вчера зажгли?» — ей было тогда одиннадцать. И он ответил дочери: «Этот огонь вечен с точки зрения будущего». — «Даже если мы взорвемся?» — спросила Маринка. А потом из Воронежа пришло письмо, там Вечный огонь был временно потушен на ремонт.

Но Вечные огни горят!

«Славутич» уж не показывал Вечного огня, на фасаде долгоколонного строения красовались цифры — 25. Дикторского текста по-прежнему не было, сплошной подтекст с музыкой, и мысли Сухарева сместились, покорно следуя за изображением. Двадцать пять лет, боже ты мой, неужто двадцать пять? Четверть века, как погибли Володька, и Юрка Габрусик, и Витька Хлопотин. Это же надо, они прожили на свете меньше, чем минуло с тех пор, они остались на тех полях и словно стали моими сыновьями, а я теперь их отец, отец моих фронтовых друзей, не успевших стать отцами. Сколько же их у меня, этих нестареющих сыновей! И как только мы сумели прожить без них, это же просто непостижимо, это как сон, сон… ведь наша жизнь уже на перевале, а тогда, по сути, еще не начиналась, еще творилось предисловие к основному тексту. Мысли были привычными и необременительными: немножко пафоса и здоровой самокритики, немножко планируемой заранее печали и столько же здоровой радости, что это случилось не с ним, а с его друзьями, о которых он может теперь облегченно и тренированно скорбеть. Не первый раз они являлись к нему, эти мысли, и, думая таким образом под телемузыку, Сухарев исполнял свой гражданский долг, хотя ничего в этих мыслях не выходило за рамки запрограммированного подтекста, что он и сознавал безотчетно в глубине души.

На этот раз рука протянулась к телефону почти без усилий. Но частые гудки снова преградили путь голосу, готовому зазвучать. Сухарев с досадой положил трубку и обратился было к целительному экрану, облегчающему не только головную боль, но и саму мысль, как телефон зазвонил сам. Это было столь неожиданно, что Иван Данилович вздрогнул. «Как он узнал мой номер? — настороженно подумал он. — Но он знает все».

Звонок повторился, призывая властно. Сухарев взял трубку и услышал незнакомый голос:

— Добрый день, Иван Данилович, полковник Куницын приветствует. С благополучным возвращением. Как устроились?

Благодарность Ивана Даниловича была более чем искренней: он объявил, что не отходит от окна и все Кремлем любуется. А погода-то, погода какая…

Наконец Куницын перешел к сути:

— Извините, что беспокою вас по служебной надобности в субботу, но поймите мое нетерпение. Как дела нашего Пашкова?

— Пашкова? — мимолетно удивился Сухарев. — Я как-то больше напирал на Поля Дешана…

— Ну конечно, Поль Дешан, — подтвердил невидимый собеседник Сухарева, — Именно о Дешане я и говорю, вам удалось что-нибудь?.. Это же наш Игорь Пашков с Басманной…

— Я его нашел, — объявил Сухарев с расстановкой.

На том конце провода послышался сдавленный возглас:

— Не может быть. Он же без вести пропал. Причем отнюдь не фигурально. Мы знали о гибели, о провале, но как все это было?

— Объявилась весть, объявилась, — не без удовольствия продолжал Сухарев, однако вовремя спохватился и тут же переместился к тону, близкому к собеседнику. — Но вряд ли весть радостная. Поль Дешан погиб в Берлине.

До Сухарева донесся нетерпеливый сглатываемый выдох:

— В Берлине? Когда же?

— Содержался в Плётцензее. Казнен 30 марта 1945 года.

Голос становился все более нетерпеливым:

— Где его арестовали?

— Прямых указаний на это в протоколах допросов нет, но все же думаю…

— Где же?

— Полагаю, что в Брюсселе, больше негде.

— Он! Это он! Все сходится. Нашелся-таки Игорь, не сгинул. У вас имеются документы, Иван Данилович?

— Документов изрядно. Все было запротоколировано. Имеется даже паспорт, все, естественно, в фотокопиях. Одну минуту, у меня карточка приготовлена. Поль Дешан, восемнадцатого года рождения, уроженец Намюра, обвинен в подрыве безопасности народа и государства и разглашении особо важных секретов путем шпионажа. Арестован в октябре 1943 года…