— Спасибо тебе.

— За что же?

— За тебя самого. Мы с тобой сегодня такие мудрые, словно заглянули через какую-то грань. Сколько часов нам еще осталось?

. . .

— Что же ты не отвечаешь? Мне пора за ужином, подай котелок… Ой, заснул. Спи, милый, война продолжается, ты заработал небольшой отпуск, отдохни, забудь обо всем…

Это было как накат волны, захлестывающий, втягивающий. Кажется, будто ты плывешь к берегу, а волны относят тебя все дальше в море. Тонкая кромка берега есть твое настоящее, а море за спиной необъятно, как прошлое, и ему ничего не стоит всосать в себя всего тебя без остатка.

Но Сухарев уже выгреб и лежал, разомлев, на песке, обласканный лучами солнца и взглядами сопляжниц.

— Простите, когда это было? Не в октябре ли? — лениво спрашивал Иван Данилович, пристраивая стакан с янтарным напитком возле губ.

Маргарите Александровне вспоминать не пришлось, однако у нее имелись свои координаты времени.

— Осенью сорок четвертого в Польше. Сейчас скажу еще точнее: во второй половине октября. Через две недели я уехала в Москву.

— Люблинская пуща, да? — продолжал допытываться Сухарев, уютно расположившись в кресле и окружив себя красивыми приборами потребления, как-то: нож с плоским блестящим лезвием, столь же блестящая вилка, не способная даже на уколы совести, хрустальная рюмка, тонкобедрая и переливающаяся, округлые линии тарелок с томным рисунком по кайме и что-то там еще, примкнувшее из Люблинской пущи, нечто вроде мятого, закопченного котелка, неохотно выплывающего на поверхность памяти.

— С фронтовой географией у меня всегда было туго. Но какой-то лес там имелся, это точно. — Тут Маргарита Александровна Вольская впервые вроде бы удивилась, словно споткнулась на ровном месте, зацепившись за собственный звук. — Постойте, постойте, Иван Данилович, почему вы так настойчиво спрашиваете именно об этом эпизоде.

— Я? Настойчиво? — Сухарев грузно поднялся, выгреб к окну, заполнив собой его правую половину. — Потому что я тоже ходил в эту разведку, — сказал он в окно, очерчивающее каменный прямоугольник серого неба.

— Вместе с Володей? — спросила она тихо.

— Он был командиром группы, я — его заместителем. Вы ничего не забыли, мы ходили пять дней, — его совиный профиль на фоне окна казался продолжением давней мысли, которая долго не давалась в руки, а потом пришла сама, без предупреждения. Маргарита Александровна подошла и стала рядом с ним, не касаясь его. Они заняли всю ширину окна, родные камни простирались и громоздились до самого горизонта — а что там, за теми камнями?

— Странный день, — сказала она, упрямо глядя перед собой. — Мы узнаем новое о том, что было с нами самими. Это оттого лишь, что нам все недосуг выслушать другого, мы погружены в себя. Но позвольте, вы же капитан, а он младше вас по званию — и командир группы?

— Тогда и я был старшим лейтенантом, просто Володя не успел дослужиться… А я недавно прибыл в часть после очередного госпиталя, был новичком в этом полку. Меня вообще не хотели посылать, но Коркин настоял. Мы звали его Старшой, это было вроде клички.

— Как же проходила ваша разведка? Наконец-то я узнаю, что там было, — Маргарита Александровна вернулась к столу за стаканом. — Идите сюда, там зябко.

— Разве Володя вам не рассказывал? Он вас берег, понимаю. Разведка была успешной, мы обнаружили в лесу немецкий штаб, захватили важную шишку. Нам дали по ордену, Володе и мне.

— А сорок восемь часов? Ведь это тоже награда.

— В самом деле — было сорок восемь часов, совсем из головы выскочило.

— Как же вы распорядились этим наградным временем? — Маргарита Александровна подняла стакан. — У меня есть тост: за ваши сорок восемь часов.

— Там, в лесу, на фольварке я случайно схватил две русские книжки, одна из них под волнующим названием «Белладонна». Оказалось, что это бульварный роман, я проглотил его взахлеб, за три года это была первая прочитанная мною книга, сейчас ни словечка из нее не помню. Потом что-то писал…

— Значит, больше ничего не было? — теперь она сама копалась в его прошлом, пытаясь цепкими когтями выцарапать неведомое ей признание.

— Уверяю вас, — отвечал Иван Данилович на уютном берегу, забрызганном морем.

— Почему же он не сказал мне об ордене?

Сухарев твердо смотрел ей в глаза, выбирая между истиной и мужской дружбой. Наконец он узрел компромисс:

— Вы же сами говорили, что уехали через две недели. А награждение пришло спустя полтора месяца. Он мог лишь написать.

— Ведь он писал почти через день… Что-то там у вас было, я как женщина чувствую. Володя тогда пришел ко мне взвинченный, непоседливый, даже накричал на меня, чего никогда не случалось.

— Понимаю: вы хотели бы, чтобы мужчины приходили к вам из боя, распустив голубые крылышки и держа в руках гладиолусы? Так может один Бельмондо.

Родионов больше не стонал. Его положили под старой замшелой елью, а внизу барахтался ручей. Он закрыл глаза, затих — не видел ни нас, ни серого неба, густо просвечивающего среди деревьев. Впрочем, нам тоже было плевать на эту лесную красоту, все мы находились при последнем издыхании, не хуже Родионова.