Шрифт:
«Понеже слышу, что при дворе моей племянницы люди не все потребные и есть и такие, от которых стыд только, также порядку нет при дворе, как в лишнем жалованье, так и в расправе между людьми, на которое сим крепко вам приказываем, чтоб сей двор в добром смотрении и порядке имели. Людей непотребных отпусти и впредь не принимай. Винных наказывай, понеже неисправление взыщется на вас...»
И что тут делать: действительно, сам Пётр Михайлович привёл Бирона на службу к Анне. Но не думал резидент, что так обольстится вдовица бело-розовым лицом курляндчика, его статной фигурой и молодостью. Сам и виноват. Кинулся было дело поправить, да уж Бирон не дался: Анна назначила его сначала секретарём-докладчиком, а потом и гофмейстером курляндского двора. И строго сказала Бестужеву:
— Ты его крепко рекомендовал и был прав, дельный он человек и к службе зело способный...
Отстояла Анна Бирона, а между тем меж ними ни одного слова ещё не было сказано о любви. Только всё больше и больше времени Анна проводила с ним, а вечерами, запёршись в опочивальне, делилась своими чувствами лишь с Бенингной. Та услужливо поддакивала и теперь по-другому взглядывала на конюха: безумно нравился ей этот статный немец, такой свой по крови и вере, такой желанный и недоступный. Бирон и внимания не обращал на Бенингну, только кривился, когда она напоминала ему о своём присутствии...
Отстаивала Анна и своё намерение не допустить Салтыкова к польскому послу, но не преуспела в этих хлопотах: Пётр никогда не дорожил чьим-либо мнением в делах государственных — тут и Екатерина не помогла. Назначение состоялось.
Курляндские бароны не слишком-то жаловали герцогиню. Вассалы польского короля, они хотели отослать Анну, а курляндским герцогом избрать своего, нужного им человека. Но тут их интересы столкнулись с волей Анны: хоть и были у неё тайные мысли — не разлучаться с Бироном, но она понимала, что не в помыслах у русского царя отозвать её и ослабить русское влияние в Курляндии. Оттого вроде бы и по частному делу обращалась Анна к Екатерине, а имелись в виду и дальние замыслы Петра — она хорошо понимала своего царственного дядюшку.
Из Риги снова писала она слёзное письмецо к своей милостивице:
«Да и по здешнему состоянию и ныне все курляндцы вашего величества доброжелатели... При отъезде моём из Митавы в Ригу слёзно просили меня, дабы я у вашего величества просила, чтоб мне далее не отлучаться и в удобное время мне опять в Курляндию выехать, на мои маетности въехать. А понеже противные великие слухи разглашают, яко моё дело и вовсе ниспровергнуть в Польше хотят, повторно прошу, матушка моя дорогая, тётушка милостивая, попросить милости государя батюшки-дядюшки, чтоб показал мне великую милость отеческую и до такого несчастья допустить не изволил, чтобы я вовсе в несчастие не пришла. Истинно, свет мой, матушка-тётушка! Не жалея себя, о том сокрушаюсь, и о чём вашему величеству станет доносить Бестужев, что всего на письме донести невозможно...»
Здесь мнения старого любовника Бестужева и вдовы-герцогини совпадали: ослабить русское влияние в Курляндии нельзя, а Салтыков как раз и добивался именно этого — убрать Анну из Митавы. Тут его интересы расходились с интересами государственными — Пётр не принял всерьёз соображений Василия Фёдоровича Салтыкова. Анна осталась в Митаве, влияние России всё усиливалось, и нужно было только подобрать Анне такого жениха, чтобы посадить на герцогский престол своего человека. Но жениха всё не находилось. Анна оставалась в Митаве и, довольная пока что своей жизнью и участью, писала благодарно Екатерине:
«Всемилостивейшая государыня, тётушка-матушка! Здравствуй, матушка, на множество лет купно с государем моим дядюшкой-батюшкой и с государынями моими сестрицами. Поздравляю с высоким днём рождения вашего императорского величества и желаю от всего моего сердца, матушка моя дорогая и дорогая тётушка, да умножит Бог лет во здравии и счастье, по желанию вашего величества, и с дорогим государем моим батюшкой-дядюшкой и с дорогими государынями моими сестрицами! При сем послала я, матушка-тётушка, до вашего величества штоф [30] , о котором прошу милостиво принять и носить на здоровье. Истинно, матушка моя, лучше здесь, чтоб послать его до вашего величества можно, не сыскала...»
30
Штоф– тяжёлая шёлковая или шерстяная одноцветная ткань с крупным тканым узором.
Вся история с отозванием Анны из Митавы, чего так добивались царица Прасковья и её брат Василий Фёдорович Салтыков, закончилась ничем.
В один из зимних дней Анна назначила охоту. Пусть и мало было у неё собак и доезжачих, пусть только для неё, да ещё для выделенных приближённых были отменные лошади, но она вспоминала о той охоте, что в последний раз состоялась в Измайлове, вспоминала заснеженные дали и молодого парня, стоявшего под высокой, опушённой снегом елью, и ей хотелось повторить эту прозрачную синь утра, белоснежный полог полей и сверкавшие белые стволы берёз, утопавших в сугробах.
Охота здесь была никакая, зайцы и волки давно повывелись, избитые охочими до живности курляндскими бюргерами, но одна радость — скакать по снежным полям и перелескам, слышать шорох под копытами лошади и вздрагивать от снежных комьев, бьющих в спину, — уже заставляла её предвкушать развлечение, которых было так мало в старинном замке Кетлеров.
Бирон позаботился обо всём: и чтоб лошадь для герцогини была снаряжена лучшая, и чтоб стояли где надо егеря, подгоняя криками и флажками дичь к самой Анне. А для себя выбрал Бирон вороного коня с густой гривой и отменным хвостом, скромный охотничий костюм с широким плащом — епанчой, закрывавшей почти всю спину лошади.