Марфа Матвеевна долго тужила о лукавом своём паже Юрлове. Мельком прослышала, что забежал он далеко, а потом постригся в вологодский монастырь под именем Льва. А уж далее по церковному чину выслужился до епископа, начал церковные дела в Воронеже да на беду завёл ссору с губернатором, которому тоже хотелось пригреть текущие рекой церковные денежки.

Уже много после этот вороватый епископ отказался принести присягу Анне при её восхождении на престол, отговорившись неимением указа от святейшего Синода. Тут и подловил его губернатор, донёс в Сенат, и кнут настиг бывшего пажа. Его лишили сана и сослали в самый отдалённый Никоновский монастырь, славившийся своими строгими порядками и самой страшной монастырской тюрьмой.

Елизавета, восходя на престол, вспомнила о вороватом епископе, велела вернуть ему сан и епархию, но Юрлов, помня свою первую вину, не захотел снова быть епископом и спокойно прожил до самой смерти в Знаменском монастыре в Москве...

Двор Марфы Матвеевны поредел. Пётр строго следил, чтоб лишних людей возле себя не имела, и казна ей выдавалась самая скромная: только и хватало на вдовьи уборы и содержание крохотной свиты. Но Марфа Матвеевна не жаловалась — понимала, что лукавый царедворец способен опозорить царицу, и взгляда пристального на молодых пажей и служителей не бросала, хоть и одиноко и скучно ей было в широкой вдовьей постели...

Совсем по-иному относился Пётр к другой своей невестке — вдове царя Ивана.

Мало того, что выдали её замуж за убогого и слабоумного брата Петра — Ивана, так ещё и осталась она вдовой с тремя дочками-малолетками, и надо было ей не только содержать свой двор, но ещё и за дочерями приглядывать, кормить-поить их, воспитывать, а потом и думать, как пристроить.

На них Пётр имел свой взгляд: ему, политику, было интересно породниться с европейскими дворами, а дочки Прасковьи вполне годились для этого. Так раньше было — русские цари женились на своих, природных боярышнях, молодых да красивых, чтобы потомство было знатное и крепкое. А теперь Пётр вышел на арену европейскую, и родственные связи с герцогами да королями нужны ему были позарез, чтобы сплотить дружбу с западными монархами. И Пётр не жалел денег для Прасковьи и её дочерей, хотя для себя и своих домашних был скуповат.

Если «у комнаты великия государыни царицы Марфы Матвеевны считалось 9 стоялых, 21 подъёмных, итого 30 лошадей, и на корм им по окладу отпускалось 330 четей овса, 75 мерных сена, 275 возов без чети соломы ржаной», столько же значилось и у тётки царя Татьяны Михайловны — сестры отца Петра — Алексея Михайловича, только вместо 330 четей овса отпускалось всего 304, то «у великия государыни Прасковьи Фёдоровны 24 стоялых, 56 подъёмных, итого 80 лошадей, а на корм им отпускалось стоялым в год, а подъёмным на 7 месяцев 880 четей овса, 200 копен мерных сена, а на подстилку 732 воза соломы ржаной...»

А денег Прасковье Фёдоровне отпускалось из государевой казны и того больше. Марфа Матвеевна была одинока, на комнату ей давалось в год 2000 рублей, а Прасковье выделялось в три раза больше: три царевны требовали и больших расходов. Даже служителям и нижним чинам села Измайлова, где бытовала Прасковья, выдавались деньги из казны наравне со служителями царского подворья в Преображенском.

Посему царица Прасковья жила, не стесняя себя экономией. Но поверх царского содержания, выдаваемого из Большого приказа, получала она ещё и огромные доходы со своих вотчин деньгами и запасами. А вотчины эти были в разных волостях Новгородского, Псковского и Копорского уездов, да ещё и в Ставропольской сотне. А всего во владении её было около 2500 крестьянских и посадских дворов. Богатейшая боярыня была царица Прасковья, однако не стеснялась выпрашивать у царя Петра ещё и ещё денег на поддержание своего обихода.

Кормились от двора и другие царские родственницы — сёстры от первого брака Алексея Михайловича, сёстры от второго его брака, и ни о ком из них не забывал Пётр, хоть и урезал расходы на царскую семью из года в год. Да и то сказать, одних певчих у Прасковьи Фёдоровны на службе состояло двенадцать человек, да двенадцать же у Татьяны Михайловны, да двенадцать у Евдокии Алексеевны с сёстрами, да у Натальи Алексеевны тоже двенадцать. А всего певчим «отпускалось в год более 800 четвертей с осьминою и с четвериком и половиною четверика ржи и в том же количестве овса...»

Так что расходов по царской великой семье у Петра было столько, что он лишь за голову хватался: где взять денег на свои многочисленные походы и войны? И урезал расходы цариц и царевен сколько мог, но и понимал, что его родственники не должны терпеть нужду.

Основав Петербург, Пётр приказал всей своей многочисленной родне, всем знатным людям Москвы, всем чиновничьим приказам перебираться в крохотный немецко-чухонский городок, чтобы они всегда были у него под рукой, чтобы тратилось меньше и чтобы Пётр мог видеть всех во всякое время, когда бывал в столице. Москву он терпеть не мог, а уж после Стрелецкого бунта и вовсе возненавидел Московский Кремль. А теперь, по взятии Нарвы и Дерпта можно было не опасаться за берега Невы. Шведы ныне предпочитали отсиживаться в своих крепостях, перестали искать сражений в открытом поле.

В мыслях видел Пётр свой городок на Неве нарядным и красивым, распланированным по всем современным меркам, с широкими улицами и проспектами, и не обращал внимания ни на комаров, ни на топкую грязь, ни на частые лихие набеги морской волны, вызывавшие буйные наводнения, ни на лихорадку и скудость природы. Для него всего важнее была столица, обращённая лицом к морю.

Но родственницам царя страшно было пускаться в путь к чухонской деревушке, вот и плыл над Москвой великий плач и вой, причитания и рыдания.