— Коля, Коля, родной мой, любимый, да что это сделалось с тобою, Коля?..

И, собирая все свои силы, чтобы сделать жене приятное, успокоить ее немного, ответил ей профессор Звездочетов, как когда-то давно уже раз отвечал ей, стараясь даже голосу своему придать некоторую певучесть и вибрацию:

— Со мною… ничего!..

Но усилие это вышло таким жалким и немощным, это последнее слово «ничего» бессознательно было произнесено профессором с такой выразительностью и экспрессией, что впервые, за всю свою жизнь, поняла, как, может быть, никто не понимал до нее, Ольга Модестовна всю страшную глубину и жуткое значение этого почти безумного слова.

С криком ужаса упала молодая женщина на пол, ударяясь головою о косяк двери и теряя сознание от ужаса и боли. Белые хлопья не то ваты, не то снега, не то самого космического ничего нежно и тепло обволокли ее тело и погрузили душу в желтое безвременье, распространяя кругом приторно-сладкий запах каких-то крепких духов.

Обморок длился недолго.

Придя в себя, с помощью Софьи Николаевны, Ольга Модестовна еще раз заглянула в кабинет и с удивлением убедилась, что профессор крепко спал.

Теперь, во сне, лицо его не было уже таким страшным, глаза были закрыты веками и даже легкий румянец проступил на его впалых щеках.

«Может быть, это действительно только переутомление», — попробовала она себя успокоить старым средством, но цели, на этот раз, не достигла.

Тоска и предчувствие мучили ее.

Она отлично понимала, что искать помощи здесь, у себя в доме, ей больше не приходится, что помощь должна придти откуда-то извне.

«Надо немедленно дать знать Панову», — решила она, но почему-то, при воспоминании о Панове, нервно и сильно вздрогнула.

Почему?

Внушал ли ей Панов какие-нибудь чувства, или, наоборот, она угадывала в нем то, что внушала ему собой? Ничего положительного ответить себе на этот вопрос она не могла и, тем не менее, одно сочетание этих слогов: «Панов» ей было почему то неприятно.

Но надо было действовать.

Она была совершенно одна.

С Софьей Николаевной, видимо, приключилось тоже что-то неладное и она стала неузнаваемой.

Спокойствие ее куда-то исчезло, как рукой сняло, она все время плакала и проявляла даже некоторую ненормальность в своих поступках.

По всему было видно, что переутомилась и она и, сама нуждаясь в помощи, никакой помощи другому оказать не могла.

Ольга Модестовна махнула на нее рукой, оставила ее дежурить у полуоткрытых дверей кабинета, а сама пошла в переднюю к телефонному аппарату.

— Нет, доктор, я, к сожалению, не преувеличиваю. Положение отчаянное. Я не ожидала найти его в таком состоянии. Что?

Панов, сидевший в кресле у своего письменного стола, правой рукой перелистывал свой блокнот, а левой держал телефонную трубку у уха, улыбнулся и мысленно представил себе говорившую с ним Ольгу Модестовну.

«По голосу судя, — думал он, — она пополнела, но это ей очень идет».

— Я сказал, — бросил он в трубку серьезным и несколько строгим голосом, — что прежде всего виню себя за то, что не удосужился за все это время побывать у профессора. Однако, у меня есть оправдание: во-первых, я не хотел своим присутствием напоминать ему о клинике и больных… полагая, что он действительно отдыхает. Вы понимаете, профессор, увидав меня, неминуемо начал бы расспросы о больных… ну-с, а во-вторых, я полагал, что присутствие Софьи Николаевны достаточная гарантия для спокойствия… Почему, — меняя тон на более строгий, закончил он, — это так случилось, что сестра своим молчанием ввела меня в заблуждение?

— Ах, доктор, мне кажется, с нею тоже что-то неладное приключилось. Она с ума сошла. Всегда такая выдержанная и спокойная, она не может остановить беспричинных слез и нервничает, будто потеряла себя.

— Это какое-то поветрие, уверяю вас, — буркнул недовольно Панов. — Вот на что моя Мульфа спокойным и ласковым псом была, а теперь я прямо не узнаю ее. По целым дням она воет, задрав морду кверху, или лежит свернувшись в клубочек, дрожа, как в лихорадке. А вчера она укусила меня за руку, которой я хотел погладить ее. Я даже ветеринарного врача приглашал, ей-богу. Он нашел у нее чуму и прописал ей серу. Однако сера не помогает…

— Что серый? — не расслышала Ольга Модестовна.

— Сера не помогает, — сказал Панов громче, прикладывая рупором свою руку к телефонной трубке.

— А… Так когда же прикажете вас ждать, доктор?

— Что за вопрос, Ольга Модестовна! — Панов достал из кармана часы. — Сейчас уже одиннадцать часов. Если вы не собираетесь ложиться — я к двенадцати могу быть у вас.

— Хорошо. Я буду вас ждать с самоваром.

— Благодарю. А если Николай Иванович заснет — не будите его…

— Хорошо, — сказала Ольга Модестовна и ей почему-то послышалась в голосе Панова особая сила интонации.