— Сердитесь не сердитесь, а я своей земли не продам.

— Нет, продашь! — крикнул Хаммер, грозя ему кулаком. — Но тогда уже я не куплю!.. А ты и года возле нас не проживешь…

Он повернулся и пошел домой.

— И мальчишке своему скажи, чтобы не смел шляться в колонию, — прибавил старик, останавливаясь. — Не для вас я привез сюда учителя.

— Эка важность! Ну, и не будет ходить, раз вы ему воздуха жалеете в хате, — проворчал Слимак.

— Да, для него мне и воздуха жалко, — выходил из себя Хаммер. — Отец дурак, так пусть и сын будет дурак.

Они расстались. Мужик до того обозлился, что даже корову теперь не жалел.

— Пусть ей там глотку перережут, коли так, — бормотал он про себя.

Но, сообразив, что корова ничем не виновата в его ссоре с Хаммером, снова вздохнул.

Из хаты доносились вопли. Это плакала Магда, оттого что хозяйка отказала ей от места. Слимак молча уселся на лавку, а жена продолжала толковать девушке:

— Харчей-то у нас хватит — это что говорить, но где я для тебя денег возьму на жалованье да на подарки? Ты сама посуди: девка ты взрослая, на новый год тебе надо прибавить жалованья, а нам не то что прибавить, но и вовсе нечем платить. Да сейчас у нас и делать тебе нечего, раз корову продали… Ты, стало быть, завтра или послезавтра сходи к дяде, — продолжала хозяйка, — расскажи про нашу беду: покупать, мол, у нас ничего не покупают, заработка никакого нет, а корову пришлось отдать мясникам. Все расскажи, поклонись ему в ноги и проси, чтобы он тебе хорошее место подыскал. И что ни раньше, то и лучше. А смилуется над нами господь, ты опять к нам воротишься…

— Ого! — пробормотал Овчаж, слушая из угла. — Нет, уж раз уйдешь, не вернешься.

И, помолчав, прибавил:

— Видать, и мне уж недолго у вас хозяйствовать. За коровой Магда, за Магдой я.

— Полно, Мацек, живи себе да живи, — прервала его хозяйка. — За лошадьми все равно кому-нибудь надо ходить, а не отдадим тебе жалованья этот год, получишь за два на будущий. Магда — иное дело. Она девка молодая, ей и того надо, и другого, чего же ей сохнуть в нужде?

— Это-то верно, — подтвердил, поразмыслив немного, Овчаж. — И, знать, добрые вы люди, ежели при таком горе первая дума у вас — ее девичий век не заедать.

Слимак молчал, удивляясь уму жены, которая сразу смекнула, что Магде уже нечего у них делать. И в то же время ужас охватил его при мысли, что так быстро разваливается их хозяйство. Долгие годы они работали, откладывая на третью корову и на работницу, а одного дня оказалось достаточно, чтобы обеих выгнать из дому.

«Либо я столярничать примусь, либо ксендза спрошу, что делать, либо уж сам не знаю что… Только что же мне ксендз-то скажет? Хоть я и обедню закажу за добрый совет, так обедню мне ксендз пропоет, а совета все равно не даст. Да и где ксендзу-то его взять? А может, оно еще само образуется? Наверное, образуется. Господь бог — он как отец: начнет бить, так уж бьет — кричи не кричи, — покуда руку себе не отмахает. А там, смотришь, опять смилостивится, надо только терпения набраться и оттерпеть свое».

Так размышлял Слимак, раскуривая трубку. Жаль ему было Магду, еще жальче корову, вспомнились ему и луг, и Стасек, и страшившие его немцы, — но что было делать? Только покорно ждать, пока все само собой образуется.

Вот он и ждал.

К началу ноября Магда простилась со Слимаками: она ушла к дяде, а от дяди на новое место. В хате и след ее простыл; лишь изредка хозяйка спрашивала себя: правда ли, что тут, в горнице, жил Стасек, что у этой печки возилась какая-то Магда, а в закуте стояли три коровы?..

Между тем в окрестностях участились кражи, и Слимак со дня на день собирался купить в местечке щеколды и замки для конюшни и риги или хотя бы вытесать брусья и на ночь задвигать ими двери.

«Воруют у других, так и меня могут обворовать», — думал мужик и даже протягивал руку за топором, чтоб хотя бы вытесать засов.

Но всегда оказывалось, что либо топор далеко, либо рукой до него никак не достать, и на этом он успокаивался.

Иной раз, наслушавшись рассказов о кражах, Слимак надевал зипун и лез в сундук за деньгами, чтобы купить щеколды. Но потратить в такое тяжелое время несколько рублей — при одной мысли об этом его начинало мутить. Он скорей убирал деньги на дно и снимал зипун — подальше от соблазна.

— Придется обождать до весны, — говорил он. — А на это время авось господь нас помилует и упасет от убытка; да и Овчаж с Буреком укараулят. Ого! Их-то не проведешь…

Словно в подтверждение этих слов, Бурек выл и лаял все ночи напролет, а Овчаж поднимался по нескольку раз за ночь и, накинув на плечи зипун, обходил двор.

Однажды, в темную глухую ночь, когда с неба сеялся дождь, смешанный со снегом, а на земле стояла грязь по щиколотку, Бурек вдруг бросился куда-то к оврагам и залился отчаянным лаем. Овчаж вскочил со своей подстилки и, догадавшись по бешеному лаю, что кто-то притаился за ригой, разбудил Слимака. Вооружившись кольями и топорами, спотыкаясь и скользя по слякоти, они пошли следом за собакой. Вдруг она заскулила, как будто ее ударили.

— Воры, — шепнул Мацек.

Одновременно послышались шаги: было похоже, что двое несут какую-то тяжесть.

— На-на!.. Поди сюда!.. На-на!.. — подманивал кто-то Бурека, но, почуяв за собой хозяев, пес бросился с еще большей яростью.

— Поймаем их, — спросил Мацек Слимака, — или не стоит связываться?

— Кто ж их знает, сколько их там, — ответил Слимак.

В эту минуту в колонии Хаммера зажглись огни, на дороге послышался конский топот и крики:

— Лови! Держи его!