Вам говорят, что вы можете спасти от смерти любых двоих своих детей, но не всех троих. Вам дается пять минут на размышление.

Которым из детей вы пожертвуете?

Глава 6. Лондонская потогонка. 1905: Послание

«На первый взгляд кажется, что значение слова “потение” в приложении к работе достаточно очевидно. Однако когда “Потогонная Система” рассматривалась Комитетом Палаты Лордов, значение слова вдруг стало совершенно неоднозначным. Всем известно, что потогонщиком первоначально назывался человек, который заставлял других работать в течение многих часов. О школьнике, который денно и нощно сидит перед экзаменами за учебниками, тоже можно сказать, что он “потеет”. В лексику профсоюзных деятелей глагол “потеть” и все производные от него и перешли изначально из школьного сленга.

Но в последующие годы словосочетание “потогонная система” постепенно приобрело новое значение: неблагоприятное сочетание долгого рабочего дня и низкой оплаты. “Логово потогонщика” — это производственное помещение, часто являющееся одновременно и жилым, в котором в самых что ни на есть нездоровых условиях мужчины и женщины заняты тяжелым низкоквалифицированным трудом. Работают они от шестнадцати до восемнадцати часов в день за гроши, которых едва-едва хватает, чтобы удержать душу в теле.

Что касается Лондона, то наибольшее распространение потогонная система получила в Ист-Энде. Однако она цветет махровым цветом также и в западной части города, особенно в Сохо, где в последнее время начали даже складываться своего рода “профсоюзы потеющих”. Давайте для начала посетим Ист-Энд, ибо здесь можно увидеть людей — нет, ныне о них можно говорить как о классе — по мнению большинства, изначально приверженных к злу. Люди эти — бесправные иностранные евреи, а Ист-Энд — то место, где их нога в первый раз ступает на свободную землю Англии».

«Лондон живущий».

Джордж Р. Смит, «Кессел и Ко Лтд», 1902 год.

Карл поворачивается на бок. ТАМ болит. Карл хнычет.

— Разве я обещал, что ты получишь удовольствие? — осведомляется высокий чернокожий, вытирая руки полотенцем, а затем потягиваясь и зевая.

— Нет, — голос Карла глухой и слабый.

— Ты можешь уйти, когда пожелаешь.

— Что, это так всегда будет?

— Ты привыкнешь. В конце концов, миллионы других…

— А ты что, был с ними всеми знаком?

Чернокожий отдергивает шторы. За окном тишина и кромешная тьма.

— Ну ладно. Теперь главный вопрос, — говорит чернокожий. — Истина в том, Карл, что все эти новые ощущения тебя заинтриговали. Ты говоришь им: «Добро пожаловать!» Так к чему лицемерие?

— Я не лицемер.

Чернокожий ухмыляется и грозит пальцем.

— Не вали все на меня, человече. Свобода поведения не в этом.

— Я никогда не стремился к свободе поведения.

— Со мной ты был очень даже свободен, — чернокожий закатывает глаза в комической гримасе. Карлу уже приходилось видеть эту гримасу. Он снова начинает дрожать. Карл смотрит на свои собственные коричневые руки и пытается заставить свой рассудок найти объяснение происходящему.

* * *

Карлу одиннадцать лет. Маленькая грязная комнатушка. Доносится множество негромких звуков.

* * *

Чернокожий стоит сбоку от окна.

— Иди сюда, Карл, — говорит он.

Машинально Карл вылезает из постели и идет по полу. Карлу вспомнилась мать и жестянка с краской, которой мать запустила в него. Мать промахнулась и перепачкала обои. «Ты меня не любишь?», — сказал ей тогда Карл. «А с какой стати мне тебя любить?» — последовал ответ. Карлу было лет четырнадцать. Он помнит, что, задав свой вопрос тогда, он тотчас же испытал стыд.

* * *

Карлу одиннадцать лет. Отовсюду доносятся тихие повторяющиеся звуки. Звуков много.

* * *

Карл шаг за шагом приближается к чернокожему.

— Достаточно, Карл, — говорит тот.

Карл останавливается.

Чернокожий подходит к нему. Он напевает себе под нос «Старики домой вернулись». Карл опускается на колени на ковер и начинает подпевать. Он поет с нарочито преувеличенным негритянским акцентом.

* * *

Карлу одиннадцать лет. Его матери тридцать. Отцу тридцать пять. Они живут в Лондоне. В Лондон они переехали из Польши три года тому назад. Из Польши они бежали, спасаясь от погрома. По дороге их ограбили крестьяне-соотечественники, отняв у них почти все деньги. Когда они ступили на землю Лондона — это было в районе доков — им повстречался еврей, который сказал, что он родом из того же округа, что и отец Карла, и поэтому должен им помогать. Он сдал им квартиру. Квартира была очень плохая и страшно дорогая. Когда у них кончились деньги, тот еврей ссудил отцу Карла несколько шиллингов под залог их имущества. Когда отец Карла не смог отдать ему долг, хозяин квартиры забрал их имущество и вышвырнул их на улицу. После этого отцу Карла посчастливилось найти работу. Теперь они все работают — и Карл, и мать, и отец. Они работают на портного. В Польше отец Карла был наборщиком. Он был образованным человеком. Но в Лондоне для польских наборщиков работы было мало. Отец Карла надеялся, что когда-нибудь, в один прекрасный день, ему удастся занять освободившуюся вакансию в польской или русской газете. Тогда они снова станут респектабельными, какими были в Польше.

Теперь и сам Карл, и его родители — все они выглядели старше своих более удачливых ровесников. Они сидели рядышком в углу длинного стола. Мать Карла работала на швейной машинке. Отец Карла обшивал лацкан куртки. За столом сидели и другие группы — муж и жена, три сестры, мать с дочерью, отец с сыном и двое братьев. Все они выглядели одинаково. На них была поношенная одежда, черная или коричневая. Рты женщин плотно сжаты. У мужчин по большей части были жидкие растрепанные бородки. Поляками были далеко не все. Некоторые приехали из других стран — из России, Чехии, Германии и прочих. Некоторые даже не говорили на идиш и поэтому не могли общаться с теми, кто не был их соотечественником.