В прибежище этого истинно мудрого мужа не было никакого добра (прибежище служило ему только для сна, вернее, для всенощного бодрствования), кроме оберемка хворосту. Часто всю ночь до рассвета он молился и орошал пол слезами, а утром выходил и из масличных ветвей или трав делал себе венок, и надевал его, и плясал с какой-нибудь веткой в руке, крича: “Победа императору и городу”, причем под городом он разумел душу, а под императором — разум.

Святой испросил у Бога, чтобы не росли волосы на голове его и не отрастала борода; опасаясь, как бы, если будет стричься, люди не поняли, что он только показывает себя юродивым. Потому во все время, пока Симеон вел такую жизнь, никто не видел, чтобы у него отрастали волосы или чтоб он стриг их.

Только с почтенным диаконом Иоанном Симеон нередко вел назидательные беседы, но грозил ему великими муками в грядущем веке, если [180] откроет его тайну. Этому Иоанну, после того как поведал ему обо всей своей жизни, то есть за два дня до отшествия своего, Симеон сказал: “Сегодня посетил я брата моего Иоанна и понял, что он по воле Божией достиг великого совершенства. И я возликовал. Ибо увидел его в венце, на котором было начертано: „Венец отшельнической стойкости". А он, благословенный, говорит: „Когда ты пришел, я узрел мужа, сказавшего тебе: “Иди, иди, юродивый, чтобы быть почтенным не одним венцом, но многими за души, что ты привел ко мне”". Мне же сдается, почтенный архидиакон, что брат мой ничего подобного не видел, но желал угодить мне: какой награды заслуживает юродивый дурак?”. Снова Симеон говорит: “Молю тебя, диакон, не пренебрегай, как уже случалось, ни одной душой человеческой, особенно же монахами и нищими. Ибо ведомо любви, что среди нищих, а особливо слепцов есть люди, словно солнце, сверкающие из-за смирения и страданий своих. Сколько видел я поселян, которые приходили в город причаститься, бывших воистину чище всякого золота из-за простоты своей и невинности и потому, что в поте лица ели хлеб свой. Но не кори меня, владыка, за то, что я говорю. Ибо любовь к тебе заставила меня поведать все убожество жалкой жизни моей. Знай, что скоро Господь возьмет и тебя. Но, сколько достанет сил, пекись о своей душе, чтобы безопасно миновать владык мрака, обитающих воздух сей. [176] Ибо Господь ведает, что я в великой заботе и страхе, пока не миновал. Ибо се день бедствия, о котором сказано у апостола и у Давида. [177] Потому прошу тебя, дитя и брат мой [181] Иоанн, сколько найдешь в себе сил, а то и свыше сил возлюби ближнего своего по милосердию своему. Эта добродетель более всех прочих поможет нам тогда. Ибо сказано: „Блажен, кто помышляет о бедном и нищем! В день бедствия избавит его Господь". [178] И еще прошу тебя — никогда не приближайся к Святому престолу, имея на сердце вражду к кому-нибудь: твое беззаконие да не сделает других недостойными того, чтобы нисшел на них Святой Дух”.

Это и многое другое он говорил Иоанну, но заповедал ничего из слов его не передавать никому, ибо не все примут их с верой: “Утешься тем, что через три дня Господь возьмет к себе ничтожного юродивого и почтенного Иоанна, брата его. Ибо, уходя, я сказал ему: „Брат, пойдем: пришло время". Два дня спустя ты войди в прибежище мое и взгляни, что ты там увидишь: я хочу, чтобы у тебя осталась память о смиренном и грешном юродивом”. И, сказав ему это и многое другое, он удалился в прибежище свое.

Теперь, возлюбленные, пора поведать вам о том, как причудно Симеон умер, лучше сказать, усоп. Ведь кончина его весьма назидательна и предивнее того, о чем мы уже рассказали, ибо она — печать и свидетельство подвига и подтверждение безупречной жизни его. Когда великий почувствовал приближение сужденного всем часа, желая и после смерти не получить полагающейся людям чести, что он делает? Заползши под оберемок хвороста, лежавший в святом прибежище его, он во сне предал дух свой Господу в мире. Водившиеся с ним люди, не видя его два дня, говорят: “Пойдем, [182] посмотрим, не захворал ли юродивый”. Пришедши, они нашли его мертвым под оберемком хвороста. Тогда они сказали: “Хотя бы теперь люди поймут, что авва был не в своем уме. Ведь такова и смерть его”. И какие-то два человека вынесли святого, не обмыв, без песнопений, свечей и ладана и собирались схоронить на кладбище для чужеземцев. Когда несшие тело его шли мимо дома того стеклодува из иудеев, которого, как мы выше сказали, Симеон обратил в христианство, упомянутый стеклодув слышит песнопения, на которые не способны уста смертных, голоса толп, которых не составит все человечество. Пораженный догадкой он выглядывает из дома и видит, что только двое людей несут честные останки святого. Тогда услышавший дивное пение сказал: “Блажен ты юродивый, ибо люди не поют над тобой, а силы небесные почтили тебя своим песнопением”. И тотчас он вышел и своими руками похоронил Симеона. И тогда стеклодув рассказал всем об ангельских песнопениях, которые слышал. Об этом узнал и почтенный диакон Иоанн и побежал в толпе прочих туда, где был погребен святой, чтобы взять честные останки его и, убрав достойно, предать земле. Но, открыв гроб, он не нашел в нем тела усопшего. Господь, чтобы прославить Симеона восхитил его. Тогда все точно пробудились ото сна и стали рассказывать друг другу, какие чудеса святой явил каждому из них, и уразумели, что юродивым он показывал себя ради Бога.

Таковы, христолюбцы, жизнь и подвиги предивного этого Симеона. Рассказаны здесь чудесные деяния его — немногое из многого: его подвиг [183] истинно был сокровенным и любезным Богу и, никому не ведомый, нечаянно открылся всем. Се обновленный Лот. [179] Как тот в Содоме, так этот, не узнанный никем, жил в мире сем. Свершенные им чудеса и преславные подвиги мы старались записать, как позволило нам ничтожество наше, а кроме этой, сделали другую краткую запись, ибо тогда еще не знали многих подробностей предивного этого предания. Почтить святого хвалой не в наших силах: это дело тех, кто способен речью своей соревновать с его подвигом. Ибо какие слова могли бы служить хвалой тому, кто почтен сверх всяких слов, какие плотские уста могли бы восславить того, кто во плоти был бесплотным? Какая мудрость могла бы превознести превзошедшего любезным Богу юродством всякую мудрость и разум? Истинно — человек смотрит на лицо, а Господь смотрит на сердце. [180] Истинно, по-иному увидит Бог, по-иному человек. Истинно, никому не постигнуть дел человеческих, кроме духа человеческого. [181] Истинно, христолюбцы, не будем никого судить до срока, пока не придет Господь, который просветит всех. [182] Кто, христолюбцы, сказал бы, что Иуда телом был с учениками, а сердцем с иудеями? Кто сказал бы, что Раав, [183] которая в Иерихоне телом служила блудодеянию, душой принадлежала Господу? Кто подумал бы, что Лазарь, нищий, страдающий от язв своих, удостоился великого блаженства в лоне Авраама? [184] Помня об этом, возлюбленные, и мы да внемлем благому увещанию: гляди только на себя, а не на ближних своих, не на окружающих тебя, а лишь на себя, потому что всякий понесет свое бремя и получит свою награду [184] от Небесного царя Христа, 83слава которого и сила с Отцом Пресвятым Духом во веки веков. Аминь. Симеон, прозванный юродивым Христа ради, ведший на земле ангельскую и предивную жизнь, почил 21-го дня июля месяца. Воссияв подвигами, угодными Богу его, и поразив своими чудесами даже ангельские силы, он предстал пред престолом Бога и Отца света и неустанно славит его в сонме сил небесных. Да даст нам Господь такой же, как тому блаженному Симеону, удел и честь со всеми святыми в вечном царствии своем, ибо слава его во веки веков. Аминь.

Житие Марии Египетской, бывшей блудницы, честно подвизавшейся в Иорданской пустыне

(Текст переведен по изданию: Patrologia graeca ed. е, t. 87, pars 3) [185]

Тайну цареву прилично хранить, [186] а о делах Божиих объявлять похвально. Так сказал ангел Товиту [187] после чудесного прозрения очей его и после перенесенных им тягот, от которых Товит по своему благочестию был потом избавлен. Ибо разгласить цареву тайну опасно и губительно, умалчивать же о пречудных делах Божиих вредит душу. Потому, страшась умолчать о божественном и опасаясь участи раба, который, получив от владыки своего талант, зарыл его в землю [188] и данное ему для пользования спрятал, не [186] истратив, я не утаю дошедшего до меня священного предания. Да уверует всякий в слово мое, передающее то, что мне довелось услышать, да не подумает он, поразившись величием случившегося, будто я что-нибудь приукрашиваю. Да не уклонюсь я от истины и да не искажу ее в слове своем, где упомянут Бог. Не пристало, думаю я, умалять величие воплощенного Бога Слова, соблазняясь об истинности передаваемых о нем преданий. К людям же, которые будут читать эту мою запись и, поразившись предивному, что в ней запечатлено, не захотят ему поверить, пусть милостив будет Господь, ибо, отправляясь от несовершенства естества человеческого, они считают невероятным все, что выше людского понимания. Далее я перейду к своему повествованию о том, что случилось во времена наши и о чем поведал святой муж, привыкший с самого детства говорить и совершать угодное Богу. Пусть же не соблазнит неверного заблуждение, будто в наши дни не случается столь великих чудес. Ибо благодать Господня, из поколения в поколение нисходящая на святые души, приготовляет, по слову Соломона, друзей Господа и пророков. [189] Однако пора приступить к благочестивому этому повествованию.

В палестинских монастырях подвизался некий муж, равно украшенный делом и словом, который чуть что не с пелен был взрощен в монастырском обычае и трудах. Старец этот звался Зосима. Пусть никто на основании его имени не подумает, что я говорю о том Зосиме, который был обвинен в ереси. Этот и тот — разные люди и весьма отличны один от другого, хотя оба носят одинаковое[187] имя. Этот искони православный Зосима жил в каком-то из древних монастырей, проходя поприще подвижничества. Он укрепил себя во всяческом смирении, соблюдал всякое правило, поставленное в этой школе подвига ее наставниками, а многое сам добровольно назначал себе, стремясь подчинить плоть духу. И старец достиг избранной цели, ибо столь прославился как муж духовный, что из ближайших, а нередко и из дальних монастырей постоянно приходило к нему множество братьев, чтобы его наставлением укрепиться для подвига. И хотя он предан был деятельной добродетели, всегда размышлял над словом Божиим, и ложась в постель свою, и вставая ото сна, и занятый рукоделием, и когда случалось ему вкушать от пищи. Если же тебе угодно знать, каким брашном он насыщался, то скажу тебе, что постоянным псалмопением и раздумиями над Священным писанием. Рассказывают, что нередко старец удостаивался божественных видений, ибо получал озарение свыше. Как сказал Господь: “Кто не оскверняет плоть и всегда трезвится, [190] бодрствующим оком души видит божественные видения и получает в награду блага вечные”.

Зосима говорил, что еще малым дитятей отдан был в этот монастырь и до своего 53-го года проходил там поприще подвижничества, а потом смутился мыслью, что по совершенству своему во всем не нуждается более в наставничестве. Так, по словам его, он рассуждал в своей душе: “Есть разве на земле монах, который мог бы преподать мне что-нибудь или был бы в состоянии наставлять меня в подвиге, какого я не ведаю и в каковом не [188] упражнялся? Разве сыщется кто среди пустынножителей болий меня деятельной жизнью или созерцательной?”. Однажды старцу предстает некий муж и говорит ему: “Зосима, ты славно, и, насколько это в силах человеческих, подвизался, и славно прошел монашеское поприще. Однако никто не достигает совершенства и ожидающий его подвиг труднее уже совершенного, хотя человек этого и не ведает. Чтобы ты узнал, сколько есть еще других дорог ко спасению, уйди из родной земли и из дома отца твоего, подобно тому славному праотцу Аврааму, [191] и ступай в монастырь вблизи реки Иордана”. Тотчас старец, согласно этому велению, покидает обитель, в которой он с младенческих лет жил, приближается к святейшей среди рек, Иордану, и, путеводимый тем же ранее представшим ему мужем, находит монастырь, который предуставил ему для жительства Бог. Постучав в двери, он видит привратника, который сообщает о его приходе игумену. Тот, приняв старца и увидев, что он со смирением по монашескому обычаю творит поклон и просит за него помолиться, спрашивает: “Откуда и зачем ты пришел, брат, к этим смиренным старцам?”. Зосима отвечает: “Откуда я пришел, незачем говорить, пришел же я, отец, ради назидания духовного, ибо слышал о вашем славном и достохвальном житии, могущем духовно приблизить ко Христу, Богу нашему”. Игумен сказал ему: “Единый Бог, брат мой, врачует слабость человеческую, и он обнаружит тебе и нам Божественную Свою волю и наставит тому, как надобно поступать. Человек же не может наставить человека, если тот сам не будет постоянно [189] ревновать о духовной пользе и рассудительно стремиться совершать должное, надеясь в этом на помощь Божию. Однако, если любовь к Богу подвигла тебя, как ты говоришь, прийти к нам, смиренным старцам, оставайся здесь, раз ты для этого пришел, и добрый пастырь, отдавший душу свою во искупление наше и по имени зовущий своих овец, [192] напитает всех нас благодатью Святого Духа”. Когда он кончил, Зосима снова склонился перед ним и, попросив игумена помолиться за него и сказав “аминь”, остался в том монастыре. Он увидел, как старцы, преславные своей деятельной жизнью и созерцанием, служат Богу: псалмопение в монастыре никогда не смолкало и длилось всенощно, в руках монахов всегда была какая-нибудь работа, а на устах псалмы, никто не произносил праздного слова, заботы о преходящем не тревожили, годовые прибытки и попечение о житейских печалях даже по имени не были известны в обители. Единственным стремлением у всех было, чтобы каждый был мертв телесно, ибо умер и перестал существовать для мира и всего мирского. Всегдашним брашном были там боговдохновенные слова, тело же монахи поддерживали только самым необходимым, хлебом и водой, ибо каждый горел любовью к Богу. Зосима, увидев их житие, ревновал об еще большем подвиге, принимая все более тяжелые труды, и нашел сподвижников, прилежно трудившихся в вертограде Господнем. Прошло довольно дней, и настало время, когда христиане наблюдают Великий пост, приготовляясь почтить страсти Господни и Воскресение. Монастырские ворота более не отворялись и постоянно были на [190] запоре, чтобы монахи без помех могли свершать свой подвиг. Отмыкать ворота запрещалось, кроме тех редких случаев, когда сторонний монах приходил за каким-нибудь делом. Ведь место то было пустынное, недоступное и почти не известное соседним монахам. В монастыре исстари соблюдалось правило, из-за которого, я полагаю, Бог привел Зосиму сюда. Что это за правило и как оно соблюдалось, я сейчас скажу. В воскресенье перед началом первой седмицы поста по обычаю преподавалось причастие, и всякий приобщался чистых тех и животворящих тайн и, как это принято, вкушал немного от еды; все затем вновь собирались в храме, и после долгой молитвы, творимой коленопреклоненно, старцы давали друг другу целование, каждый из них с поклоном подходил к игумену, прося его благословения на предстоящий подвиг. По окончании этих обрядов монахи отворяли ворота, согласным хором пели псалом: “Господь свет мой и спасение мое [193]: кого мне бояться? Господь крепость жизни моей: кого мне страшиться?” — и все выходили из обители, оставляя там кого-нибудь не за тем, чтобы сторожить их добро (ибо у них не было ничего, что могло бы привлечь воров), но дабы не оставлять церковь без присмотра. Каждый запасался чем мог и чем хотел из съестного: один брал сколько ему требовалось хлеба, другой — сушеные фиги, третий — финики, четвертый — моченые бобы; некоторые не брали с собой ничего, кроме рубища, прикрывавшего их тело, и насыщались, когда испытывали голод, растущими в пустыне травами. Правилом и непреложно наблюдаемым законом у них было, чтобы [191] один монах не знал, как подвизается другой и чем занят. Едва перейдя Иордан, все далеко отходили друг от друга, разбредались по всей пустыне, и один не приближался к другому. Если же кто издали замечал, что какой-нибудь брат идет в его сторону, не медля уклонялся с дороги, и шел в другом направлении, и пребывал наедине с Богом, непрестанно распевая псалмы и питаясь тем, что оказывалось под рукой. Так монахи проводили все дни поста и возвращались в монастырь в воскресенье, предшествующее животворящему восстанию Спасителя из мертвых, чтобы торжествовать предпразднество по чину церкви с ваями. [194] Каждый приходил в монастырь с плодами своих трудов, зная, какой его подвиг и какие семена он взрастил, и один не спрашивал другого, как тот проходил назначенное себе состязание. Таково было это монастырское правило, и так оно во благо свершалось. Ведь в пустыне, имея судьей единственно Бога, человек состязается с самим собой не ради угождения людям и не для того, чтобы выставить свою стойкость напоказ. Свершаемое же ради людей и им в угоду, не то что без пользы для подвизающегося, а служит для него причиной великого зла.