— Мой отец, — услышали собравшиеся, так тесно сбившиеся в кучу под полуразвалившейся крышей церкви, словно их сдавило разбушевавшейся бурей, — мой отец, священник Эмануэль Претандер, в этот день каждый год читал Рождественскую проповедь, стоя на этой кафедре, где сейчас стою я, его сын Зепп, а там, где сейчас валяется куча камней и щебня, стояла рождественская елка с яблоками, разноцветными шарами и множеством свечей. И отец читал вам из Евангелия: «Я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям, ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, который есть Христос». Сорок лет кряду служил вам мой отец, самый низкооплачиваемый священник самого захудалого прихода в нашем кантоне. И что толку? Легче воскресить мертвых, чем пробудить вас, погрузившихся в лень и апатию. Церковь развалилась, дом священника, где я появился на свет, в развалинах, вся деревня близка к тому же, даже рождественской елки у вас уже нет. Вот я гляжу сверху на вас в этом жалком освещении, и мне кажется, будто я обращаюсь к полю, усеянному кочанами капусты.

А прихожане, мужчины и женщины, стояли, тесно прижавшись друг к другу, мокрые от пота из-за сухого тепла, принесенного ветром, и слушали внимательно, не обращая внимания на вой и буйство стихии, как они еще никогда никого не слушали. Тот, кто говорил с ними, был один из них. Сын старого священника Зепп Претандер. И то, что Зепп говорил, было правдой. Она причиняла боль, эта правда, она сжигала их, как адский огонь. Они могли бы стащить Зеппа с кафедры, могли бы его избить, изрезать, удавить, но он был прав, они и впрямь опустились, обленились, отупели.

— Какими лихими молодцами были вы в свое время, — слышали они его голос, гремевший с прогнившей, изъеденной червями кафедры. — Австрийцев, немцев и воинов Карла Смелого вы исколошматили, порубили на куски, проткнули насквозь, нацепили их головы на пики, весело горланя свои песни. Пленных вы не брали, а одним махом отправляли своих врагов на тот свет, как и я — раз — одним махом отправил на тот свет Крошку Бурбона, Малютку Джеймса, Билла-Миннесоту и весь клан Ольшовских, причем очень сомневаюсь, что все они летают там ангелочками. Они были отпетыми негодяями, что правда, то правда, а все же я испытываю больше уважения к ним, чем к вам. Эти подлецы всю жизнь только и делали, что резались в карты, жульничали и продавались, в любую минуту подвергаясь опасности поджариться на электрическом стуле, в то время как вы всю жизнь прозябали в нищете. Речь не о том, жив ли еще пес Претандера или нет, это мне безразлично, и не о том, потеряла ли Эльзи девичью невинность в молочной луже или нет, все равно она бы ее вскоре лишилась, речь идет также не о старосте, который сперва не подал жалобу, а потом все же подал, он всегда был мямлей. Речь идет о вашей чести, о том, чтобы показать: в голове у вас есть еще кое-что, кроме сена; речь о вашей гордости, о том, что вы способны оказать сопротивление, что с вами лучше не связываться, что вы себе на уме. Пора пошевелить мозгами, черт побери! Почему эти типы в пансионате создавали видимость, будто он пуст? Для того, чтобы никто не знал, что он населен. Кем? Пришлось прийти к вам такому, как я, уложившему из автомата все семейство Пепероцци, чтобы ваши извилины заработали хотя бы со скрипом, как старый бензиновый двигатель. В пансионате зимовали наряду с обычными убийцами и взломщиками, сутенерами и дельцами наркобизнеса, входящими в рядовой состав любой порядочной банды гангстеров, такие важные шишки, как Большой Джимми и Джо-Марихуана, Линкольн-Толстяк, Бэби-Взломщик и Чарли с Потомака, я мог бы назвать вам еще шестнадцать имен, сплошь известные преступники, имена которых звучат райской музыкой в ушах полиции, от которой они надежно укрылись на зиму в этом пансионате, где их дьявольские рожи в тамошней прачечной перекраивают в ангельские лики. Но ежели бы у вас на плечах была голова вместо тыквы, вы бы в эту святую ночь, когда у таких горемык, как вы, нет даже рождественской елки, зажгли бы вместо нее пансионат, и получилась бы такая великолепная елка, какой еще не видывали в этом жалком ущелье!

В церкви стало жарко, как в парной. С кафедры гремела проповедь Зеппа Претандера, вой ветра заменял собой орган, мозги прихожан постепенно начали оттаивать и что-то воспринимать, вместе с потом выдавливая из себя привычную вялость. Пансионат коррумпировал всех — их прадедов, дедов и родителей, их самих, их детей и внуков. А ведь некогда они изгнали из своей страны чужеземцев, много лет назад укрывшись у Моргартена за стволами и скалами, а теперь вся страна жила за счет чужеземцев и, если их не было, впадала в нищету, как их деревня впала в нищету с тех пор, как в пансионате стали превозносить радости нищенского существования перед компанией сверхбогачей. А теперь, когда они обнищали, как с ними поступают? Как с последними негодяями. Как с изменниками родины, прячущими русских. Ввели сюда войска, целый полк, и начальник кантонального управления, он же — командир полка, расхаживал по деревне, словно наместник Гесслер из легенды о Вильгельме Телле, и посылал своих солдат обыскивать их дома. Даже телевизор они не могут смотреть, хотя уже вся страна смотрит. Так им и надо, потому что они не сопротивлялись и не поколотили начальника управления.

Они почувствовали стыд, со стыдом появился гнев, а с ним и гордость. Они вдруг ощутили свое единство, поняли, что они — народ, более того, что они — коренной народ этой земли, что ущелье Вверхтормашки принадлежит им, что они здесь хозяева, они остались такими же, какими были сотни, тысячи лет назад, как в начале мироздания, а не изнеженными слабаками, как столичные жители.

— Если пансионат сгорит, — пророчествовал Зепп, — никто и внимания не обратит, даже полиция не станет доискиваться причины пожара, а страховая компания учинять расследование, ибо если начать копаться в развалинах на пожарище, что там найдешь? Обугленные останки Линкольна-Толстяка, Чарли с Потомака, Алкаша-Святоши, Большого Джимми, Джо-Марихуаны и прочих криминальных корифеев. Для политиков и адвокатов это слишком рискованно, они слишком тесно связаны с пансионатом и давным-давно в курсе дела, а полиция тоже не больно стремится остаться в дураках.

Внезапно ветер улегся. Лампочка перестала раскачиваться. Они смогли вглядеться в залитые потом лица друг друга. Ими овладела неукротимая жажда покончить с пансионатом, разрушить его, сжечь дотла, и, когда Зепп Претандер завершил свою проповедь словами: «Аминь, аллилуйя, осанна» — и, проломив кафедру, упал на них вниз лицом, они понесли его на руках, словно короля, к гаражу пожарной команды. Хозяева питейных заведений «Швейцарец», «Битва у Моргартена», «Генерал Гизан», «Олень» и «Шпиц Бондер» подкатили туда же пустые бочки из-под вина и шнапса, там их залили бензином, и церковный колокол пробил набат.

Поросшая лесом сторона ущелья, на которой расположен пансионат, перерезается узкой, но глубокой расщелиной. По ней в ущелье втекает бурный ручей. На другой стороне этой расщелины Михаэль наблюдал за пансионатом из-под ветвей ели, растущей ниже гравийной дороги. Он услышал звон набатного колокола, потом вдруг резко оборвавшийся. В деревне разом погасли все огни. Прошел час. Темное здание пансионата с фронтоном и двумя жилыми башнями, высившееся на другой стороне расщелины, не подавало признаков жизни, оттуда не доносилось никаких звуков, не было заметно, чтобы там праздновали Рождество. Время близилось к одиннадцати. С другой стороны ущелья послышался шум: какая-то темная масса поднималась по склону к пансионату. На небе высыпало все больше звезд. Стала видна огромная россыпь Млечного Пути. На противоположной стороне расщелины, в лесу над пансионатом, школьный учитель громко декламировал:

совершенно невпопад к тому, что готовилось на глазах Михаэля, спокойно наблюдавшего за происходящим: теперь, при свете звезд, стало отчетливо видно, что пожарную машину подогнали к пансионату, раскатали и подключили к гидрантам шланги. Все это — без единого звука, лишь тени, едва различимые во мраке.