— Подслушиваешь? — спросил он в упор.

Я смутился от этого вопроса, но еще больше меня смутил вид Андрея. За те дни, что я не видел его, он отпустил усы и бороду. Борода росла жидкими разноцветными клочками, как будто приклеенная к бледному лицу, которое теперь казалось совсем детским.

— Да нет, я случайно, — сказал я и поздоровался с Дедом.

— Как ты тут оказался? — удивился Дед. Мы втроем остановились. Прохожие обходили нас, задевали локтями.

— Да вот шел, просто так, — сказал я.

— У тебя, по-моему, сегодня или завтра распределение? — вспомнил Дед. Он знал про нас, кажется, все. Мы сами охотно ему рассказывали обо всех своих делах. — Куда же тебя направят?

— Еще не знаю, — сказал я. — У меня в субботу день рождения, и как раз в этот день — выпуск.

— Ну как же, — вспомнил Дед. — Тебе исполнится семнадцать лет, да?

— День рождения, день цветения, день почки, угощение на бочке, — пошутил Андрей.

— Если хочешь, можно будет собраться у меня. Приглашай своих друзей часов в семь, — предложил Дед. Он затянулся поглубже своим крепко пахнущим табаком, покашлял и стал прощаться.

Мы с Андреем остались одни. Ни он, ни я не знали, что же нам теперь делать.

— Ладно, прогуляемся, — сказал Андрей. — У меня тут недалеко родственница живет. Богатая, вроде старухи процентщицы, которую Раскольников ухлопал топором. Надо бы у нее на стол занять. А ты знаешь, кто такой Раскольников? — спросил Андрей.

— Знаю, я этот роман читал. Ты же мне и посоветовал.

— Молодец, теперь возьми «Братьев Карамазовых». Достоевский! Вот мы как раз идем туда, в его Петербург. Ты увидишь те лестницы, подворотни, дворы-колодцы. Ну и духотища чего-то в городе, — сказал Андрей и расстегнул ворот рубахи.

Я подумал, что не стоит теперь спрашивать у Андрея насчет работы — нет никакого смысла. Сказал, чтобы поддержать разговор:

— Как хорошо на Невском. Сколько народу.

— Ерунда, это конвейер, поток. Люди движутся, как детали машины. Идут потомки своих предков. Мы с тобой теперь не «ты» и «я». Мы — толпа, — резко сказал Андрей. — Мы — как все. Винтик и болтик этого конвейера. А я вот не хочу, не буду…

Андрей не договорил, но я его хорошо понял. «До чего же он умный», — подумал я. И впервые неряшливая его одежда, засаленный пиджачок с бахромой на рукавах, приспущенные брюки показались мне красивыми и даже благородными. Так и должны одеваться люди, которые заботятся лишь о самом значительном и возвышенном. Зато вот я в своих черных, парадных брюках, в синей гимнастерке с широким ремнем, должно быть, похож на очень беспечного мальчишку. И мне захотелось сказать Андрею что-нибудь такое, что смогло бы его обрадовать и удивить:

— А знаешь, вот эти люди даже и не подозревают, что мы думаем о них, любим их, мечтаем чем-то помочь.

— Ерунда, — небрежно ответил Андрей. — Это толпа.

— Разве ты не любишь людей? — удивился я.

— А за что их любить? Что они сделали для меня такого, чтобы я их любил? Это они должны меня любить. Я за них думаю и мучаюсь.

Я промолчал. Я не знал, что мне сказать на это. Я ни разу еще не слышал, чтобы так говорили о людях, так уверенно и дерзко. А может быть, Андрей прав? Может быть, и в самом деле, ему не стоит заботиться о людях? Они идут навстречу нам, радостные, нарядные, и никто даже не посмотрит в нашу сторону. Им хорошо, не то что Андрею. И все-таки я не удержался, спросил:

— Скажи, Андрей, почему у меня такое чувство, будто я каждому человеку чем-то обязан? И все незнакомые мне люди как бы вовсе и не чужие. Просто у нас не было еще удобного случая познакомиться. Здесь, в толпе, может быть, шагает девушка, которую я полюблю когда-то. — Я вспомнил о Любе и подумал, что обманываю Андрея, — ведь я уже встретил свою девушку, вернее, встречу завтра утром. Но продолжал: — Торопятся по делам мои будущие друзья. И те, кто меня накормит, когда я буду очень голоден, или спасут, если я стану тонуть. В каждом я хочу видеть не врага — друга. Вот и ты тоже мог бы оказаться в толпе, и мы бы думали по-разному: ты ненавидел бы меня, а я бы тебя любил. Что же лучше по-твоему — любить или ненавидеть?

Андрей нетерпеливо мял пальцы, дожидаясь, когда я закончу. Он сказал:

— Ты слишком восторженный парень. Ты слеп от своего восторга. Людей не нужно любить или ненавидеть. Их просто нужно знать. А все твои «люблю» — «не люблю» нелогичны. Они от женского твоего начала, а вернее — от мочала, от того, что уж лучше бы молчало.

Мне стало неловко за свою нелогичность, за наивную веру, что все люди готовы полюбить меня только потому, что я сам готов их понять и полюбить.

— Ладно, хватит рассуждать, — сказал Андрей. — Давай-ка сначала зайдем в пирожковую, потом отправимся к старухе процентщице, а потом будет видно. Завтра я покупаю стол. Уже приглядел в комиссионке. Ты сможешь прийти ко мне часов в пять?

— Приду, — сказал я, хоть еще и не знал, как у меня сложится завтрашний день.

— Ну и ладно, — ответил Андрей и обнял меня за плечи.

Долго мы были вместе. Ходили из дома в дом, к друзьям и знакомым Андрея. Родственница его, которую он называл процентщицей, оказалась почти совсем глухой, ей громко нужно было кричать у самого уха, по какому делу мы пришли, и сколько Андрею нужно денег, и для чего. Старуха оказалась дотошной и уродливой — нос у нее был крючком, зубы редкие, желтые, сама сгорбленная, — одни только глаза еще были живы и полны силы, но силы злой и скаредной. Старуха ничего не дала Андрею, сказала, что стол — это баловство, пусть он забирает ее стол, который на кухне, пока его жучки не съели.