«Ничего-то они, дураки, не понимают, — думал я. — Им что, — поднять да бросить. Я все равно буду писать. Вот назло им буду, пусть смеются, пусть обижают, а я буду писать все лучше и лучше, чтобы меня и в газетах печатали, и в книгах».

Эти надежды и обещания мои тоже были какие-то не сердитые, не яростные. Я очень устал. Я едва шел по ступенькам вверх к нашему с Володькой закутку, в пыльный полумрак.

Наш закуток был перед чердачной дверью. Там валялись старые вещи, стулья, столы, какие-то тряпки, стоял драный диван и еще вполне пригодное, внушительное кресло, обитое потертой кожей. До чего же удобно было в нем сидеть! Когда у нас с Володькой появлялось свободное время, мы прибегали сюда передохнуть.

Как только я увидел старое кожаное кресло, сразу плюхнулся в него. И такая была во всем моем теле усталость, что не хотелось думать больше ни о плохом, ни о хорошем. Что-то теплое, розовое разлилось вокруг. Послышался глухой шум, как будто недалеко не струей, а лавиной падала вода или как будто на площади собралось много народу.

Я вздрогнул. Нельзя мне было засыпать. Впереди еще почти весь рабочий день. Я еще не доделал валики, и если сегодня не сделаю их, Зайцев не оставит меня в своей бригаде. А потом я еще должен пойти к Андрею. А вечером к Любе. Не спи, не спи…

Кресло глубоко продавливалось подо мной. Я утопал в нем. Руки лежали на подлокотниках, голова сама собой клонилась набок. Перед глазами плыл туман. Я еще напишу про всех. И про Любу напишу, и про сегодняшнюю ночь, и про сегодняшний день. Нет, уж лучше напишу про себя. Пусть смеются, пусть гогочут… Пусть… Скорее бы стать взрослым, тогда бы никто…

Да проснись же! Потри лицо руками. Встань с кресла, иди вниз в цех. Слышишь, как визгливо скрипят резцы в обдирочном цехе, как тяжко и мощно ходит паровой пресс, — работают все, весь завод. Иди, вставай… Там впереди твоя звезда… Там…

— Лёпа, ты что, офонарел? — услышал я откуда-то издалека.

— А? Чё?

— Нога через плечо, вот чё. Мастак знаешь как носился? А Зайцев знаешь как орал? Хорошо я дотумкал, что ты здесь.

Я понял, что спал. Вскочил с кресла, запрыгал по ступенькам вниз. Володька за мной.

— Ты чего это не выспался? — спрашивает он.

— Любу хотел встретить, — признался я.

— Любу? Какую Любу?

— Нашу. Тараканиху.

— Ну и как?!

— Да никак. Долго не спал, а потом проспал, вот как.

— Эх ты, тютя, — искренне огорчился Володька. — Сказал бы мне, вместе пошли бы.

— Я подумал, что при тебе не смогу с ней поговорить, — признался я.

— Да ведь ты и не узнал бы ее, — сказал Володька.

— Как это не узнал? Тоненькая. Глаза по кулаку.

Володька рассмеялся.

— Да я тебе все наврал. Она похожа на цыганочку. Черненькая, быстрая. Глаза большие — это верно. А ростом как раз с тебя. Может, немного поменьше. И еще я тебе говорил, что руки и ноги, как спички. А на самом деле она кругленькая. Это уж я тогда так, нарочно болтал. Позлить тебя. Ну и втюрился ты, Ленька. Даже не пойму, как это может быть. Не видел ни разу и влюбился. Иди-иди к ней на свидание. Иди. В семь тридцать вечера, — Володька ухмыльнулся. — Надо же, где выбрали место для свидания, на кладбище! И не забудь про белый бант. А хочешь, пойдем вместе. Я издали тебе покажу.

— Вместе, Володька, не получится. Мне нужно сегодня смотаться пораньше. С другом стол покупаем.

— Ну и ладно, шагай один. Только не прозевай, не проспи.

— А я долго спал?

— Да не знаю. Минут двадцать. Ну и вломит тебе Зайцев!

Бригадир и в самом деле набросился на меня с криком:

— Стихи сочиняешь?! Тут дело горит, а он уплелся черт-те куда. Без этих валиков я как без рук. Не о стихах теперь нужно думать, тут вон какую поэму инженеры насочиняли, не сразу и разберешься.

Зайцев сердито махнул рукой на чертежи. Бледно-розовые листы чертежей были прикреплены к деревянным стойкам и висели над верстаком от края до края, как замысловатые географические карты с густым пересечением линий. Когда Зайцев начинал их читать, разбираться в них перед началом дела, мне иногда казалось, что передо мной не слесарь-сборщик, а штурман большого корабля, намечающий маршрут перед дальним плаваньем. Бригадир в самом деле был понимающий, как у нас выражались, «рубил по всей форме». А тут, видно, что-то у него не сходилось, вот он и нервничал.

— Поехали-поехали, — торопил меня Зайцев. — Взбодрись. А то у тебя такая морда, будто спал.

— Было немного, — сознался я. — Но теперь ни в одном глазу! Проснулся.

— Да ты что? Ночью по крышам лазал, вроде мартовского кота?

— Девушку надо было встретить.

Недовольное, жесткое лицо Зайцева расплылось в улыбке:

— Верный рыцарь?

— Дон Жуан, — вставил Савельич. — Ты ее с цветами встречал или с конфетами?

— Да так, ни с чем, — буркнул я.

— Сразу видно, промахнулся. Ни поцелуя, ни улыбочки. Вот и ходишь с кислой мордой, — пошутил Зайцев. — Если она у тебя такая бессердечная, кончай это дело. Измаешься без толку. Я уж девчонок знаю, можешь поверить.