Я стоял и не мог сдвинуться с места. Неужели это и в самом деле Люба? Тараканиха?! Да, это она, только она может быть такой… Нужно что-то делать. Она уйдет. Что же я стою?

Я набрался духа, догнал Любу и, задыхаясь от волнения, сказал:

— Здравствуйте, я давно вас жду.

Люба обернулась, удивленно посмотрела на меня. Глаза у нее были смелые и немного грустные, и еще такие доверчивые, что сразу пропала моя робость.

— Честно-честно, — сказал я, и тут меня понесло: — Вы все время думали, что это Володька вам пишет письма. А на самом-то деле это был я. И про детдом я вам про свой рассказывал. Володька никогда не был в детдоме, он жил всегда с родителями; и про то, как я пас коров и как однажды чуть не утонул в Неве, когда работал перевозчиком на лодке, и про цветы я вам писал. Мне всегда хотелось вам рассказать что-нибудь самое интересное. Когда я писал вам, то видел ваши глаза и ваше лицо, хоть мы и не встречались никогда.

— Похоже? — спросила Люба.

— Очень, — сказал я. — Я вас сразу узнал, хоть и нет белого банта.

— Белого банта?

— Так вы же писали, что будете с белым бантом в волосах.

Люба смотрела на меня все пристальнее. Она о чем-то задумалась или вспоминала что-то и не могла вспомнить. «Она такая, она тебе заливает, а ты ей веришь», — вспомнил я Володькины слова. Но как же быть, раз у нее такой голос и такие глаза, что им нельзя не верить.

— А если бы я оказалась другой? — внезапно спросила она.

— Почему это? Какой другой? — удивился я.

— Совсем другой. Вот как Володя оказался другим. Как вас звать?

— Леней.

— Вот и письма вы получали бы от Любы, а на самом деле их сочиняла бы Оля?

— Не знаю, — сказал я растерянно. Мне показалось, что Люба хочет от меня отделаться, что я ей не нравлюсь и она оскорблена тем, что писал письма я, а не Володька. А вдруг передо мной не Люба, а действительно какая-нибудь Оля? У Любы, судя по письмам, и голос должен был бы оказаться помягче, и глаза не такие уж колючие, и движения спокойнее — а эта из мальчишниц, из таких, что и в футбол могла бы сыграть, и на кулачках подраться. И все-таки что-то подсказывало моему сердцу — это она. И если я не скажу ей сейчас настоящее, важное, она уйдет.

— Мне все равно, как вас зовут. Мне обидно, что вместо меня вы хотели видеть Володьку.

— Вот уж и нет, — Люба тряхнула волосами, они скользнули по плечам и обвили ей шею, — если бы он пришел, то оказался бы не просто обманщиком, а самозванцем.

Сам не знаю, почему я решил поддеть Любу:

— Но ведь вы любите самозванцев.

— Терпеть не могу, — возмутилась Люба.

— Ну, как же. А ваша княжна Тараканова?

— Она не самозванка, она действительно княжна, — обиделась Люба. Голос ее стал холодным.

— У меня есть друг, — сказал я. — Он много читал и он говорит, что Тараканова — самая настоящая самозванка.

— Ваш друг самый настоящий враль. Если бы она была самозванкой, Флавицкий, который рисовал ее, не написал бы, что она княжна. Его картина так и называется: «Княжна Тараканова».

«Во дурак», — обругал я себя. Уж лучше бы молчать мне про эту Тараканиху. Еще немного — и поссоримся.

— И вообще, что вы знаете про нее? — горячо продолжала Люба. — Она столько страдала! Она была красивая и умная, и независимая.

— Да вы не сердитесь. Мой друг, может быть, ошибается. Но он считает ее самозванкой.

— Я знаю, так многие считают, но это вранье, я не верю, — смягчилась Люба.

— А почему вы в каждом письме ее рисовали? — спросил я.

— Почему? — переспросила Люба задумчиво и шагнула в глубь аллеи. — Потому что я люблю все необычное. Вот вы, может быть, не верите, что могла быть женщина, бегущая по волнам, а я верю, верю, что был Икар и был Демон. Я люблю сильных людей. Я бы хотела оказаться княжной Таракановой, а еще лучше Жанной д'Арк или Зоей Космодемьянской.

В голосе Любы, в ее глазах все еще были какая-то скованность и холодность, но шла она по аллее быстро и легко. Я старался приспособиться к ее шагу. Мы молчали. Нужно было сказать что-то, но я не знал что.

— Слышите, как тихо? — вдруг спросила Люба. — За оградой шум, все куда-то мчатся, а здесь тишина, покой. Я часто здесь хожу и думаю, и мне кажется что вместе со мной думают вот эти старые деревья. Уж сколько они всего видели и слышали. Мне кажется, что они когда-нибудь заговорят со мной, и я узнаю от них что-то самое-самое главное про мою жизнь.

— У меня тоже так бывало, — обрадовался я. — Знаете, где? В Михайловском саду. Там ведь тоже очень старые деревья. Я часто туда приходил после работы. Руки в машинном масле, — их сразу не отмоешь, — усталость во всем теле. Хожу по аллеям, смотрю, как люди гуляют, играют в шахматы, — в Михайловском всегда много шахматистов, — смотрю на деревья, на их толстую кору в морщинах и все думаю, думаю про свою жизнь, и мне тоже кажется, что вот-вот я что-то пойму или услышу чей-то голос, который мне про все расскажет.