Здесь
вернуться

Шимборская Вислава
Шрифт:

Здесь

Не знаю как где, но тут на Земле полно всякого. Здесь изготовляют стулья и унынье, ножницы, скрипки, нежность, транзисторы, плотины, остроты, чайные чашки. Быть может, где-то всякого куда больше, однако по каким-то причинам там нет живописи, кинескопов, пельменей, платочков поплакать. А здесь не перечесть городов с окрестностями. Какими-то можно очароваться особо, именовать по-своему и оберегать от недоброго. Возможно, где-то есть похожие, но никто не полагает их красивыми. Возможно, как нигде или мало где, у тебя тут особое туловище, а при нем необходимые приспособления, дабы не к своим детям добавить собственных. Кроме того, руки, ноги и ошеломленная голова. Неведение тут без устали трудится, непрерывно что-то подсчитывает, измеряет, сравнивает, производя из этого доводы и выводы. Знаю, знаю, о чем ты думаешь. Ничего здесь устойчивого, ибо от всегда до навсегда во власти стихий. Однако заметь — стихии утомляемы и долго порой отдыхают до следующего раза. Знаю, о чем думаешь еще. Войны, войны, войны. Но ведь и между них бывают паузы. Смирно — люди злые. Вольно — люди добрые. По команде смирно сотворяются пустыри. По команде вольно На удивление быстро громоздятся дома и тут же заселяются. Житье на Земле обходится куда как дешево. За сны, к примеру, ни гроша не платишь. За иллюзии — только когда они утрачены. За пользованье телом — только телом. И словно бы этого было мало, вертишься без билета в карусели планет, а заодно с ней — зайцем — в метелях галактик, сквозь столь головокружительные времена, что ничто на Земле не успевает дрогнуть. Лучше приглядись хорошенько: стол стоит, где стоял, на столе листок, где положили, сквозь приотворенное окно дуновение только воздуха, в стенах никаких пугающих щелей, сквозь которые выдуло бы тебя в никуда.

Мысли, посещающие меня на многолюдных улицах

Лица. Миллиарды лиц на внешности мира. Вроде бы каждое отличимое от тех, какие были и будут. Но Природа — поди ее разбери, — утомленная, похоже, нескончаемым тружденьем, повторяет свои давние выдумки и придает нам облики, когда-то уже ношенные. Быть может, мимо прошел Архимед в джинсах, императрица Екатерина в тряпках с распродажи, египетский фараон с портфелем и в очках. Вдова какого-то босоногого сапожника из крошечной еще Варшавы, художник из пещеры Альтамира с внучками в зоопарк, косматый вандал по дороге в музей, чтобы немного повосторгаться. Кто-то, павшие двести веков назад, пять веков назад, полвека назад. Кто-то, провозимый мимо в золоченой карете, кто-то — вагоном массового уничтожения. Монтесума, Конфуций, Навуходоносор, их няньки, их прачки и Семирамида, знающая только по-английски. Миллиарды лиц на внешности мира. Твое, мое, чьё — разве узнаешь? Быть может, Природа вынуждена обманывать и, чтобы поспеть, чтобы управиться, наладилась ловить утонувшее в зеркале забвения.

Идея

Посетила меня одна идея стихотвореньица? стиха? Ладно — говорю — оставайся, поболтаем. Расскажи лучше подробнее о себе. А она шепотом несколько слов на ухо. Ты вот о чем — говорю — интересно! Меня оно тоже давно заботит. Но стихотворение? Нет уж, точно нет. А она шепотом несколько слов на ухо. Тебе кажется — отвечаю — ты переоцениваешь мои возможности и умение. Я даже не догадалась бы, с чего начать. А она шепотом несколько слов на ухо. Ошибаешься — говорю — стихи емкие и короткие сочинять намного трудней, чем длинные. Не мучь меня, не наседай, ничего не получится. А она шепотом несколько слов на ухо. Черт с тобой, попытаюсь, раз настаиваешь. Но предупреждаю, что будет. Напишу, порву и брошу в корзину. А она шепотом несколько слов на ухо. Правильно — говорю — есть и другие поэты. Кто-то наверняка сочинит лучше. Хочешь, дам фамилии, адреса. А она шепотом несколько слов на ухо. Да, конечно, буду им завидовать. Мы друг другу завидуем, даже если стихи слабые. Но это, пожалуй, должно… пожалуй, должно бы… А она шепотом несколько слов на ухо. Ну да, иметь те качества, о которых ты говоришь. И, значит, лучше сменить тему. Хочешь кофе? На что она только вздохнула. И принялась пропадать. И пропала.

Подросток

Я — подросток? Если бы вдруг, здесь, сейчас, она возникла передо мной, или мне ее, чужую и далекую, пришлось бы приветствовать как близкого человека? Уронить слезу, поцеловать в лобик только потому, что у нас одинаковая с ней дата рождения? В нас столько непохожего, разве что кости те же самые, свод черепа, глазницы. Ибо глаза ее словно бы больше, ресницы длиннее, рост повыше, а тело тщательней облечено гладкой без изъяна кожей. Правда, есть общие родственники и знакомые, но в ее мире почти все живы, а в моем из нашего круга — почти никто. Мы так сильно розны, так о чем-то совсем разном думаем и говорим. Она знает мало, зато — упорство, достойное лучшего применения. Я знаю куда больше — зато сомневаясь. Она показывает мне стихи, записанные почерком отчетливым, аккуратным, каким я давно уже не пишу. Читаю ее стихи, читаю. Ну, может, один этот, если подсократить и кое-что подправить. Остальные ничего особенного не обещают. Разговор не клеится. На ее бедных часиках время еще неуверенное и недорогое. На моих — и дороже, и точнее. На прощанье ничего не значащая улыбка и никакой растроганности. Разве что, когда она исчезает и в спешке забывает шарфик. Шарфик из чистой шерсти, в цветную полоску, нашей мамой связанный для нее крючком. Я его все еще берегу.

Нелегкое житье с памятью

Я плохая публика для своей памяти. Она желает, чтобы я неотрывно ей внимала, а я верчусь, откашливаюсь, слушаю и не слушаю, выхожу, возвращаюсь и снова выхожу. Она хочет целиком занять мои внимание и время. Когда я сплю, ей это удается легко. Днем же бывает по-разному, и она досадует. Она усердно подсовывает мне старые письма, фотографии, касается событий важных и неважных, обращает мое внимание на прозеванные обстоятельства, заселяет их моими умершими. В ее рассказах я всегда моложе. Что ж, мило, только зачем все время об этом. У каждого зеркала для меня другие сведения. Она негодует, когда я пожимаю плечами. Тотчас мстительно вспоминает все мои просчеты, тяжкие, а потому легко забытые. Глядит мне в глаза, ждет, что я на это. В конце концов утешает, мол, могло быть и хуже. Хочет, чтобы я жила теперь для нее и с ней. Лучше всего в темной запертой комнате, а у меня по-прежнему в планах насущное солнце, актуальные облака, наскоро дороги. Иногда ее общество мне надоедает. Я предлагаю расстаться. Отныне и навсегда. Тогда она понимающе усмехается, зная, что это приговор и мне.

Микрокосмос

Когда впервые глянули в микроскоп, повеяло жутью и все еще веет. Жизнь в размерах своих и обликах и без того представлялась безумной. То есть сотворялись, конечно, мелкие созданьица, всякие там насекомые, мошки, но невооруженному нашему глазу для обозрения доступные. А тут вдруг под стеклышком чрезмерно вовсе другие, причем столь никакие, что занимаемое ими пространство только из жалости можно наречь местом. Стеклышко их даже не прижимает, без помехи двоятся под ним и троятся беспрепятственно и как попало. Сказать, что их много, — мало сказать. Чем сильней микроскоп, тем поспешней и подробней многократны. У них даже нет нормальных внутренностей. Они не ведают, что такое пол, детство, старость, И толком не знают, существуют ли сами — или нет. Но при этом распоряжаются нашей жизнью и смертью. Некоторые замирают в мгновенной неподвижности, хотя неизвестно, что для них мгновенье. Если они столь мелкие, может быть, и существование их сообразно измельчено. Пылинку на ветре вселенной с ними сравнить — метеор, отпечаток пальца — обширнейший лабиринт, где они могут скапливаться на свои глухие парады, слепые свои илиады и упанишады. Меня давно тянуло о них написать, но это нелегкая, всегда откладываемая тема, достойная, пожалуй, стихотворца получше и больше, чем я, потрясенного миром. Но время торопит. Пишу.

Фораминиферы

Ну вот, к примеру, скажем, эти ракушки. Жили здесь, поскольку были, а были, поскольку жили. Как смогли, поскольку смогли, и как умудрились. Во множественном числе, ибо во множестве, хотя каждая по отдельности, в собственной, поскольку в собственной, известняковой скорлупе. Слоями, поскольку слоями время их потом изобразило, не вдаваясь в подробности, ибо в подробностях состраданье. И вот передо мной два образа в одном: убогое кладбище вечных отдохновений или изумляющие, вынырнувшие из моря, лазурного моря, белые скалы, скалы, которые тут, поскольку тут.

Перед путешествием

О нем говорят: пространство. Определять его одним словом легко, куда трудней не одним. Пустое и наполненное сразу всем? Плотно замкнутое, хотя и распахнутое, ибо ничто покинуть его не может? Безгранично раздутое? Ибо если оно имеет край, с чем, черт побери, граничит? Ну хорошо, хорошо. А теперь усни. Сейчас ночь, завтра неотложные дела, как раз по тобой обусловленной мерке: касание предметов, какие поблизости, бросание взглядов на определенное расстояние, слушание голосов, доступных уху. А еще путешествие из пункта А в пункт Б. Старт 12.40 по местному времени и перелет над клубками здешней облачности неотчетливой полоской неба, бесконечно какой-то.