«За переживших дно и берега...»
вернуться

Лесьмян Болеслав
Шрифт:

«Пустяки… Только жалобы… Дальше…»

Вдруг наотмашь окно и прохлада —

Вроде незачем, вроде так надо.

Руку к сердцу — как быстрые волны,

Бьется, слышу, но губы безмолвны.

Сельский сон

Снится село мне, и часто ночами, Взглядом веля, придаю ему дленье, Видя, как держит мое принужденье Грезу, в тот миг как назначу очами В воздухе сретенье сна с небесами, Где их раскинуло воображенье. Вот ниоткуда деревьев рожденье, Листья чуть позже врываются сами, Ветка, влетевшая в точке излома Сна, вылетает во тьму окоема… Вечер над миром сдвигается шторой, Девушки с поля идут через лето, Юбками плещут в траве, о которой Сон мой запомнил, что снится все это. Шаг этих девушек ненастоящий, Одновременный и странно дразнящий, Словно идут лишь затем, чтобы верил В истинность их, в эту пыль из-под стоп их К зорям. И как это чудится в стольких Снах, если жизнь в них ворвется, как ветер, Все о них знаю… Они мое знанье Видят насквозь, и внутри оно пусто, Движутся дальше сквозь трав колыханье, Только уста растворяют искусно, Словно поют. И хоть сцена немая, Знаю, что песня. Движенью внимая Губ их, безмолвных навек и мгновенно, Словно слова узнаю постепенно: «Кто нас при грезил? И в чем наша доля? Правда ль, что мы возвращаемся с поля? Правда ль, что жизнь в нас таится без фальши? Будем же сниться послушно и дальше!» Слов этих нет, но для слуха как милость В миг, как подумаю, что неизбежны. Вот и звезда над рекой наклонилась, В золоте воды реки безмятежны. В бельмах береза, черешня лоснится — Все это снится. Все это снится. Чуть голову ниже, Головы девушек тоже клонятся… Вот они движутся лесом, я вижу, Как ниоткуда он стал появляться — Сразу, в сеть сна неожиданно впущен, Весь расцветает навстречу идущим Зеленью первой, так буйно шумящей, Непредсказуемой и настоящей, Жизнь в ней кипит вперемешку с закатом, В листьях светясь проницающим светом, Пурпуровея кренящимся летом. Меркнет вдали, нанесло облака там. Тени ложатся от девушек в чаще Одновременно и странно дразняще, Как бы приснившись и врезавшись в память, Чтоб показать мне, на что им тут падать И от кого… Мотыльки, вдруг мелькая, К форме пробиться пытаются точной. Вот этих девушек в пене цветочной Пробую счесть — их примерно такая Сумма, точней не покажется глазу, Но понимаю навылет и сразу Цифру, как будто не цифра, а градом Падают в пропасть разверстого духа. Знойный июнь воцарился над садом, В доме — июльские полночи глухо, Август в полях угасает сквозь ставень. Что мне за месяц весь сон переставил? Быстрый сентябрь на дворе золотится — Все это снится. Все это снится! И меркнет и рвется, Не проходя. А село остается И вечер в блестках закатного клина. Как же давно ниоткуда и длинно Девушки эти идут небывало! Я вслед за ними, меня обуяла Жажда пребыть, где синеет прохлада Леса внезапного в пойме распадка. Только не втиснуться внутрь без остатка В сон — сам себе остаюсь, как преграда, Хоть и брожу в нем, ладонью касаюсь Листьев, но нет меня здесь, опасаюсь. Девушки вместе глазами своими Точно укажут, где нет меня с ними, Сад, где я мог бы, запомнив их лица, Ждать среди яблонь туда их прихода. И у плетня, где в расцвете природа, Сядут еще на минуту посниться, Грезить, чем сердце неволится к бою — Жизни концом или жизнью самою? Или о том, что прекрасней для тела — В пламени сон, или явь, что сгорела? Или о том, какова у них доля — Правда ли, что возвращаются с поля? Правда ли, что в тишине убыванья Грудь их жива только эхом дыханья? Так вот и снятся, охотно и дружно, Жизнь прижимая ладонью, где нужно. А кто доснится, та гаснет — за средней Крайняя меркнет. Уже и в последней Слабого сна огонек дотлевает, Отблеском алым заря обливает. Вот и последняя гаснет не больно, К смерти привыкнуть спешит добровольно, К ночи безбрежной, где день — не граница. Все это снится.

Ручей

Тьма легла рядом с тьмой, печаль рядом с печалью. Золотилось бы, да нет, со временем туго. Покинул ручей берега, за вечной далью Пошел, как он есть, чащей леса, гладью луга. Увидал Крест на пустыре, где звезд в помине Нет, вечность их позабыла в запахе мяты, Струистое тело примертвил к древесине, Повис по своей воле на стволе, распятый. Зачем, Сонная Волна, страдаешь и гибнешь? За кого, Гордая Вода, на крестовине? За переживших дно и берега, за них лишь, За тех, кто не знает, куда им течь отныне.

***

Изменила тебя разлука? Нет, неправда! Лишь цветок из волос пал к ступени алтарной. Но хотя лица не исказила утрата, Пред твоим мое сердце обмирает тайной. Душа твоя верит, что вновь сумеет в пенной Метели звезд восстать в иной личине, маске. Но тело? Кто о нем вспомнит в этой вселенной, Если не я, не щадящий на него ласки? И когда страстно, в зное слов, что словно сами Льются из уст, ты ласке уступаешь смело, Над родником грудей умолкшими губами Я молюсь о бессмертии твоего тела.

***

Вышла душа в дорогу. Колокола плачут. «Где сады мои сегодня? Где мой дом прячут?» Отозвались все леса в бабочках прекрасных: «Приляг, душа, здесь в тени, не трать сил напрасных!» «Как могу в вашей тени коротать я утро, Если сама я — тень, в которой прилечь трудно?» Отозвался душистый луг в росяной пади: «Коси меня золотой косой пользы ради!» «Как же мне тебя косить на заре росистой, Если самое косой смерть скосила быстрой?» Отозвался и сам Бог: «Люби меня в вышних, С радостью жду тебя здесь, нет у меня лишних!» «Как же любить тебя с радостными речами, Если встарь на кресте полюбила в печали?» «Я взял тебя из мира, от луга и лога, Чтоб не было выбора любви, кроме Бога!» «Взял ты меня от алых маков в мрак могилы, Где прячешь мечи, что насмерть меня убили?» «Не прятал мечей, висят, приторочил сбоку. Лети, моя горькая, в край небесный к Богу!» «Как же сяду с Тобой там по правую руку, Если лесу сказала нет, сказала лугу?» «Утри слезы белизной моих риз, отрада, Кликну ангелов своих, веселиться надо!» «Как же мне веселиться и ангелам тоже, Если смерти тебе хочу, Боже мой, Боже?» И умолк Бог, и в глаза смотрели друг другу, А над ним и над ней вечность течет по кругу.

Девушка

Двенадцать братьев, веря снам, пришли к стене тропой обмана. И голос плакал за стеной, девичий голос, непрестанно. И полюбили грустный звук и мысль о девушке из грезы, Воссоздавая форму губ и глаз по голосу сквозь слезы. Сказали: «Плачет — значит, есть». И больше слова не сказали. Перекрестили целый мир, и мир задумался в печали. Схватили молоты — и в бой, взялись дробить могильный холод — Поди пойми, слепая ночь, кто человек и кто здесь молот. «Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья! Двенадцатый клянется брат своим одиннадцати братьям. Напрасен подвиг их и труд, с гранитом в спор вступать опасно — В дар искусительному сну сложили головы напрасно. Сдавило сердце, кость в куски, ладони в пыль, бледнеют лица — Скончались все в единый день, одна над всеми ночь струится. Но тени павших, Боже мой, верны поставленной задаче. Лишь время движется не так, и молоты звенят иначе. Звенят вперед, звенят назад и камнем утоляют голод, Поди пойми, слепая ночь, кто тень из них и кто здесь молот. «Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья! Двенадцатая молвит тень своим одиннадцати братьям. Но не хватило теням сил, от тени тьма не убывает, — Скончались вновь, ведь смерть щедра, мертвее мертвых убивает, А все не вдоволь и не всласть, бывало, умирал бы вечно. Конец всему, всем след простыл, и повести конец, конечно. Но молоты, велик Господь, от неудач не приуныли И стали сами в камень бить, сквозь бронзовые брызги пыли. Звенели в гром, звенели в блеск, презрев, как люди, пот и холод — Поди пойми, слепая ночь, кто молот, если он не молот. «Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!» — Кричит двенадцатый из них своим одиннадцати братьям. И пала с грохотом стена, сдвигая горы и пустыни, Но ничего за ней нигде — ни слез, ни девушки в помине. Нигде ни губ ее, ни глаз, судьбы, освобожденной снова, Там только голос был, и все, был плач — и ничего другого. Был только плач, и грусть, и боль — позор, не призванный к ответу. Таков наш мир. Недобрый мир. Зачем иного мира нету? Среди юдоли тщетных снов, где чудо — плач или кручина, Двенадцать молотов легли в знак завершения почина. Нежданная настала тишь, и пустота закрыла небо. Зачем над пустотой язвишь, пока она внимает немо?

Кладбище

Путник, искоса глянув на существованье, Пришел на кладбище: смерти укрыться не в чем. Кладбище кораблей. Под землей трепетанье Парусов, раздуваемых посмертным смерчем. Чует путник, как вечность из травы струится, И, топя свою тишь в кладбищенском покое, Перекрестил, что видит: пчелы, в кустах птица — И на первом надгробье читает такое: Я погиб не наугад — в дар вихрю и ливню, И верил, что второй раз уже не погибну, Что найду причал в смерти и смерть у причала, Только умер не для смерти, смерть подкачала. Все тот же встречный ветер, угрозы нависли, И испуг, и неизвестность, и все, кроме жизни. Мой остов подземный, пусть порожняя форма, Еще достоин штурвала, достоин шторма. Кто знает, где этот вечный ветер таится? Кто однажды тронулся в путь, не застоится. Я познал глубь, где правит неживое Судно. Сна — нет. Вечность — начеку. И мертвым быть трудно. За смерть в моих парусах, за мачты немые Прочти, прохожий, прошу, три «Аве Марии»! Путник нарвал никому свежих листьев горстью И встал на колени, чтобы выполнить просьбу.

***

Побледнел Дон Жуан, вдруг завидев повозку С собственным телом — его хоронят, не тезку, И забыл разницу между идущим телом Своим и тем, что в гробу, все мертвое в белом. Понял их тождество — упряжка неслась быстро, А ему казалось, что все топчется близко. Собирался почить в бозе, но ясно видит, Что Бог — не ночлег и что почить в нем не выйдет. Смертной дрожи гордо в упор: нет, не покаюсь! Слышал: «Спи вечным сном», но нет, не спал покамест. Шел все быстрей, гнала вдаль посмертная ночка. «Спи вечным сном» — нет никакого сна, и точка. «Счастливец, отмучился», — говорили рядом, А он все шел, в загробный мрак упершись взглядом, В мир, где первый фантом — последнее дыханье. И новое настает, иное страданье. Колокола вовсю, но звук остановился. Мимо живые — он сквозь, не посторонился. Колокола, похороны — как все нелепо. И умершими глазами обводит небо.

Бездна

Внося в лес зной моей жизни палящий И лицо, что на все лесное так не похоже, Вижу бездну, что там, скуля, мечется чащей, С язвами сучьев в безбрежной скорби, как в коже. Вся дрожа в зеленом, полном росы плаче, В испуге от мнимой близости неба, рая, Гибнет от мук, тоскует, не умея иначе, От желанья упасть крестом наземь, сгорая. И не знает, каким ей сном забыться, что ли, Ищет балки или оврага, чтобы вжаться Всей своей огромностью, укрыться от боли И застыть на минуту, в тишину вдрожаться. Чую страх ее нагой, ее босой голод, Бездомность в шелесте ветвистого покоя И глаза, которые сквозь росистый холод Видят здесь другого, совсем не того, кто я.