Когда он вошел, то увидел, что там его дожидалась пока только одна женщина. Он про себя усмехнулся, подметив, что она тщательно принарядилась. На ней был цветастый сарафан и поверх шугай. На голове платок, нависший над глазами и прятавший ее подбородок.

– Это ты, Ульяна, – хозяин не то спросил, не то утвердительно произнес.

– Я! Я! – залепетала она от счастья, что он ее узнал. – Да вота пришла к те, наш спаситель и милостивый господин, – она поклонилась ему несколько раз, – може, я в чем-то не права, но рассуди и заступись за бедную.

– Ну, уж и бедная, – улыбнувшись одной стороной лица, сказал барин, садясь в старое потертое кресло, на высокой спинке которого некогда красовался какой-то зверюга, сочетающий в себе львиную гриву, пасть медведя, а тело скорее рыси. – Щас, подожди, – сказал он, тряхнув русыми, постриженными в кружок, волосами. – Эй!

Дверь приоткрылась и просунулась головенка какого-то пацана.

– Скажи Гришке, пущай идет.

Головенка исчезла. Вскоре зашел со взлохмаченными волосами и в расстегнутой до пупа рубахе моложавый мужичишка. В руках бумага, гусиное перо и сосудик с булькающейся жидкостью. Он гордился тем, что сам ее готовил из сажи, яиц и глины. Упавшие космы обнажили плешину во всю голову. Она была у него удлиненной, с двумя макушками. Поставив свое добро на стол, он привычным движением рук забросил космы на плешину. Только после этого посмотрел на просительницу. Глаза у него были умные, уши большие. Умел быстро принимать нужные для хозяина решения. За это тот его ценил.

– Садись, – кивком головы боярин показал ему на ослон.

Григорий был у него всем: и писарчуком, и казначеем, и лекарем. Был честен, неподкупен. Но была и одна слабость: любил крепкое. Все равно какое: бражка, медок. Боярин прощал бедного пропойцу за его другие качества. Сколько раз, правда, и прогонял. Для острастки. Но замены найти не мог и возвращал. Тот каялся, клялся, что больше не будет пить. Но….

– Че у тебя? – боярин посмотрел на Ульяну.

– Батюшка, кормилец ты наш, спаситель….

– Хватит! – грубовато остановил он ее. – Зачем пришла?

– А… да вот. Моих дитятев… чуть етот аспид… изувечил.

– А где они? – вставил Григорий, глядя в окно.

Боярин намек своего служки понял.

– Да, где они?

– Щас! – Ульяна, чуть приподняв подол, ринулась к двери.

Вскоре за ней вошли дитяти. В дверном проеме им пришлось наклонить головы.

Первый, видать, старший, был с перевязанной щекой. У второго подвязана рука не совсем чистой тряпицей. Третий был с костылем. А четвертый… У него был такой фингал, что закрывал весь глаз. Глядя на эту команду, боярин не мог сдержать смеха.

– Дитяти! – смеясь и показывая на них пальцем, он смотрел на Григория.

И тот не мог сдержать смеха. Отсмеявшись, спросил:

– Так сколько их было, этих аспидов?

– Да один! – надрывным, слезным голосом ответила Ульяна.

Боярин переглянулся с писарчуком.

– Один! – не без удивления переспросил Осип.

– Да, один – повторила она.

– За что?

– Да… етот аспид… Ягор хотел лишить дочку мою, Марфу, невинности.

– Невинности?

– Да, да… вот те крест! – Ульяна взмахнула рукой, но креститься не стала.

– Где твоя…как ее?

– Че… привести? – Ульяна смотрит на боярина.

– Приведи, – кивнул тот головой.

Вскоре она привела дочь. Та вошла робко, с низко склоненной головой, отчего коса упала и едва не волочилась по полу. Когда они подошли, боярин приказал:

– А ну, красавица, подыми-ка голову. Глаза твои хочу видеть.

Марфа, подняв голову, так и прожгла боярина своими глазищами. Тот даже заерзал в кресле. А в голове зазвенело: «Хороша девка! Хороша!» Посуровив, он спросил глуховатым голосом:

– Скажи, мать правду сказала, что тот аспид… как его…

– Да Егор, – подсказал писарчук.

– Егор, правда, хотел лишить тебя… чести?

– Кто… Егор? – дочь посмотрела на мать. – Да чтоб Егор… матушка…. Да ты не права! – Марфа зарыдала.

Плач ее был такой искренний, такой сердечный, что боярин не выдержал и приказал:

– Ты, Ульяна, отведи ее! – сказав, он посмотрел на Григория.

– Пущай приведут аспида! – не без улыбки сказал Григорий.

А дома у Прасковьи беда. Егор второй день не поднимался с постели. «Хворый, что ли?» – думает мать. Но сколько она ни прикладывалв ладонь ему на лоб, тот был холодный. Если Прасковья начинала его расспрашивать, в ответ слышала одно:

– Отстань, матушка!

Походит, походит мать вокруг – и опять к Егору. И опять тот же ответ. Не выдержала – и к Ивану, который шил хомут.

– Да я – то че… зови Милантию.

Милантия, древняя старуха, на селе слыла как лучшая знахарка.

– Да, наверно, пойду. Ты не против, ежели ей курицу дам?

– Ту, которая плохо несется, – ответил Иван, шилом прокалывая очередную дырку. Но до знахарки дело не дошло. С боярского двора прибежал холоп и потребовал, чтобы Егор срочно шел к боярину.