Мария тоже увидела их: ее глаза не были сокрыты покрывалом. Она подняла на меня эти испуганные, обиженные глаза и сказала:

— Может, тебе правильнее быть рядом с отцом?

Наш дом в Назарете. Простое ложе, на котором она ночь за ночью лежала без сна! Я отчетливо видел каждую соломинку в стенах, видел лунный луч на ее лице, видел, как глаза ее наливаются слезами. Слышал тишину и сопение в углу комнаты, где спали мои братья и сестры, видел, как ворочается от неведомых мне снов Иосиф. Видел холодные, зябкие утра, когда Мария молча готовила завтрак, видел ее робость перед людьми, слышал шепоток, повергавший ее в еще большее смущение: Иисус работает на римлян.

Много дней и ночей шла она сюда, чтобы сказать одну-единственную фразу. А потом — махнуть развевающимся платьем и идти назад.

В этих словах была суть ее ночных терзаний. В них звучало обвинение! Звучала мольба.

Если бы дело кончилось этим… Если бы она ушла, оставив меня в моем смятении… Тогда бы я скоро нагнал ее и с умирающим ребенком на руках вернулся домой. Но рядом стоял Иаков.

Между мной и Марией происходило что-то простое и важное, а этого он стерпеть не мог.

Губы его задрожали.

— Как ты смеешь?! Ты опозорил нас перед всем Назаретом!

И долгие раздумья, заложенные в словах Марии, вмиг улетучились.

Слова утратили силу.

— Иосиф болен. Ты должен взять на себя мастерскую.

— Что?! Ты хочешь сказать, мастерская перейдет к этому?.. — злобно посмотрел на меня Иаков.

И задохнулся от возмущения. С трудом прибавил:

— Ему всегда было плевать на тебя, матушка.

— Только, пожалуйста, без ссор, дети, — встала между нами Мария.

Как ей должно быть тяжко! Если бы не Иаков, я бы спустился к ней и попросил извинения, но само собой вырвалось другое:

— Можешь не беспокоиться, Иаков.

Кто-то взбирался ко мне на лестницу. Оказалось, снизу к нашему разговору прислушивался Кир.

— Это твоя мать, назарянин?

Я подвинулся, уступая ему место. Мария с Иаковом стояли на песке между пиниями и их синими тенями. Мария спрятала лицо за покрывалом и отвернулась, словно предпочитая смотреть на барханы, привычный пейзаж бедняков. Кир сверкнул золотыми запястьями.

— Позвольте угостить вас фруктами…

Иаков перестал держать Марию под руку и поклонился. Когда Кир бросил ему яблоко, он поймал его и отвесил еще несколько поклонов.

— Надеюсь, я не помешал? — осведомился Кир.

— Ни в коем случае, — заверил Иаков с той стороны стены.

И снова поклонился.

Кир сорвал с ветки еще одно яблоко и кинул Марии. Она не отняла руку от покрывала. Яблоко скользнуло по ее телу и, запутавшись было в мягких складках одежды, шлепнулось на землю. Прокатилось меж торчавших из песка пиниевых корней и застыло на солнцепеке.

Иаков испуганно толкнул Марию в бок, но она лишь потуже запахнула одежду, повернулась и, не оглядываясь, пошла прочь. Иаков смутился и попятился, отвешивая поклон за поклоном. Яблоко осталось валяться на песке. Из треснувшей кожуры сочилась прозрачная красноватая жидкость.

— А ты? — обратился ко мне Кир. — Ты можешь сравниться в дерзости с матерью? Решишься отказаться от дара, предложенного твоим римским господином?

— Да, — сказал я, но яблоко из его руки принял.

Я пробыл у Кира слишком долго. Рядом с власть имущими легко забыть себя.

Когда я наконец ушел оттуда, толкая тележку с умирающим ребенком, мне нечего было сказать Господу, я онемел. А когда малыш возвратился в небытие — ранним утром, у северной реки — и я похоронил его на берегу, мир утратил для меня всякую вразумительность. Я сидел, неотрывно глядя на камни, под которыми прятались глаза ребенка. Он едва успел дотянуться до жизни. Он пытался нащупать ее своими слабенькими пальцами, пытался заглянуть в нее, но жизнь не приняла его к себе. И я, гораздо тверже закрепившийся в этом мире, не сумел завлечь малыша к нам. Он лежал в могиле, а мне чудилось, будто его пальцы перебирают мою одежду, ищут что-то в траве, колышущейся на ветру, в птицах, ныряющих за кормом в бурную реку, в женщинах, моющих белье и свои тела на том берегу.

Я и так онемел, а тут еще рядом ходит смерть!

И вдруг мне в глаза бросилась забытая в кустах, грубовато сделанная тележка. Я смастерил ее сам. И она исполнила свое предназначение. Кое-как преодолевая камни или катясь по ровной дороге, колеса довезли младенца сюда. Не знаю, кто меня обучил этому нехитрому ремеслу. Доски, скрепленные ивовыми прутьями, еще не разошлись, деревянные втулки в ступицах держались крепко, рукоятка была сделана под стать руке. Я заметил блеснувшие на солнце капельки смолы. И, прежде чем встать, дотянулся до капельки и положил ее себе на язык.

Вкус у живицы был в точности такой, как я помнил.

Увы, я не успел в срок добраться до дому и на утренней заре, у назаретского колодца, узнал от водочерпия о смерти Иосифа.

Человек не несет в себе тайны, а несет лишь разные бремена. Он — кладовая для грез и разочарований других людей, для их речей и мыслей; зрячий заимствует из этой кладовой, слепой оставляет вещи лежать втуне.

То, что недавно было Иосифом, а теперь — обтянутым кожей скелетом, лежало перед домом; пока исхудалое лицо впитывало свет и передавало его остальному телу, Иосиф раздавал нам, обступившим его носилки, самого себя — даровал последние дары. Оставалось лишь взять их.