Шрифт:
Пахомыч, зябко пряча морщинистую шею в воротник полушубка, бурчал себе под нос:
— И откуда что берется? Несет и несет. Достанется нынче Никите — тяжела тебеневка! А Тучке-то красавице срок жеребиться. Как-то она, матушка, будет…
Угрюмый пожарник молчал и только крякал, точно сам бродил с лошадьми по метельной степи.
Молодой табунщик Никита Пивоваров зимовал с табуном на отдаленном пастбище, открытой для ветров равнине. Вокруг — ни холма, ни балочки, ни стога сена. Попробуй укрой в буран лошадей! Удержи табун, когда ветер сшибает с ног самого косячника Нагиба!
Никита хоть молод, но считается опытным, хорошо знающим повадки лошадей табунщиком.
Он застенчив, румян, крепок. Серые спокойные глаза его светятся ласково, а слава отличного наездника не кружит ему голову.
В свободное время он не прочь вечерком, в клубе, пронестись в стремительной пляске или, гогоча от восторга, поиграть на площади в снежки с такими же, как он, добродушными парнями-здоровяками.
Накануне ветер пахнул теплом с юга; сторожевой лохматый пес Актай то и дело, чуя весну, катался в снегу, или, как говорил Никита, «принимал ванны».
Но когда Никита уже седлал верховую, всё разом переменилось. Солнце нырнуло за тучи, тучи низко и вяло поволоклись над озером, повалил снег.
Ветер прошумел камышом, распушил хвосты лошадей, закружил и понес хлопья снега.
Косячник Нагиб — золотисто-рыжий великан — сразу же стал теснить маток, осторожно подталкивать грудью жеребят, — он сбивал табун под ветер, к пригорку.
Лошади быстро сгрудились. Никита подъехал к Нагибу.
— Ну, братишка, держись: понесет нас ветром, как катун [10] . Успевай поворачивайся!
10
Катун — перекати-поле.
Он плотнее надвинул ушанку на лоб. И, точно поняв его, лошадь тряхнула головой и побрела за озеро.
С порывом ветра прилетел первый удар колокола.
«Пахомыч знать дает!» — подумал Никита и улыбнулся. Этот звук был знаком ему с раннего детства.
Табун двигался медленно. Снег покрывал спины лошадей пушистыми попонами. От тепла конских тел над табуном клубился пар, как в бане.
Нагиб то и дело ржал. Ему отвечали кобылы.
«Не отстаете?» — словно спрашивал косячник.
«Нет, нет!» — откликались матки.
Иногда Никита кричал:
— Э-гей! Нагибушка! Идешь?
И трубным голосом отвечал косячник:
— Иду… у!..
В сумерках Никита остановил табун на отдых. От густо валившего снега лошади из вороных, рыжих, гнедых превратились в белых и пушистых.
Издалека непрерывно доносился приглушенный зов набата.
Стоять на ветру было невмочь. Табун тронулся. Сумрак сгустился. Наступила ночь.
В темноте табунщик потерял из вида лошадей и лишь чувствовал их впереди себя по тяжелому дыханию и терпкому запаху пота.
Никита наклонился с седла и окликнул собаку.
— Ступай, Актай. Ищи!
Расторопный, с обледенелой шерстью пес знал свое дело: обнаружив отставшую лошадь, он яростно лаял, словно хотел загрызть нарушительницу порядка; кобыла тотчас занимала свое место в табуне.
За день некормленные лошади ослабли. К полуночи табун едва тащился. На зов Нагиба матки отвечали усталыми голосами.
Устал и Никита: обледеневший плащ и полушубок давили на плечи, прижимали к седлу; ноги, согнутые в коленях, затекли, замерзшие руки выпускали повод. Клонило ко сну, и в дремоте рев ветра, лай Актая Никита слышал отдаленно и смутно.
Убаюканный воем ветра и шорохом снега, Никита уснул, а когда, вздрогнув, открыл глаза, понял, — табун не двигается.
Хлестнув коня плетью, он проехал вперед. Пригляделся — метрах в ста что-то смутно чернело.
Усталость и сон мгновенно исчезли. Еще десять шагов вперед, и Никита остановил коня. Перед ним возвышалось высокое и длинное строение без крыши.
— Затишь! — вскрикнул Никита, от избытка радости став на стременах во весь рост.
Затишь представляла собой три массивных саманных стены, напоминавших огромную букву «П». Ветер не проникал сюда, и здесь было сравнительно тихо.
— Эй, эй, эй! Нагиб! Нагиб! — загорланил Никита.
Через несколько минут лошади укрылись за стенами. Измученные жеребята легли, матки засыпали стоя. Охраняя покой лошадей, Нагиб и Актай остались на страже при входе.
Никита спешился, отогрел руки, скрутил папироску. Он присел у стены на кучку самана и затянулся. Голова, как от хмельного, закружилась.
— Эх, махорочка, махорка, породнились мы с тобой, — проговорил он и прислушался. В дальнем углу чуть слышно стонала лошадь.